Вера Крыжановская - Светочи Чехии
— К чему вся эта ложь? Гинек был тогда в Праге, а Вок в Вальдштейне, и оба ровно ничего не знали о нашем окончательном решении. Должно быть, Томассо совсем потерял голову, что взвалил нам теперь на шею эту старую историю, которая давно уж позабыта, да и проведена была, в свое время, так искусно, что никогда и ни в ком не зарождала ни малейшего подозрения. Это тем более худо с его стороны, что ведь за отпущение греха я щедро заплатила ему.
— Что дело было обработано чисто, это верно! Но уж если дьявол наслал на монсеньора Томассо злосчастную страсть к вашей невестке, что и побудило его открыть ей правду, в расчёте разлучить ее с мужем, так тот же дьявол может еще раз подстроить нам какую-нибудь новую штуку!
— Я, право, не знаю, что нравится мужчинам в этой бледной роже? Что же касается до дела Рабштейна, то я думаю, что вы, отец Иларий, боитесь совершенно напрасно; доказательств нет никаких: яд, уверил меня кардинал, не оставляет следов, и притом никто не видал…
— Бог видел, — загремел в эту минуту грозный голос.
Рама с картиной сместилась и открыла тайник, откуда выскочил Вок, кинулся на Иларие и, опрокинув его навзничь, приставил к горлу кинжал.
Графиня вскрикнула. Неожиданное появление сына так ее ошеломило, что в первую минуту, она и не заметила открывшейся в стене двери. Налетев на сына, она старалась вырвать у него оружие.
— Ты с ума сошел! Как ты смеешь набрасываться на моего духовника и нарушать мое уединение? — кричала она.
Но граф Гинек оторвал ее от Вока и отпихнул к стене.
— Мы слышали, о чем ты тут рассуждала в твоем уединении!
— Говори, паршивая собака! Признавайся в твоем злодействе, а не то я тебе глаза выколю, — твердил Вок, и его клинок блеснул перед помертвевшим лицом монаха.
Но Гус поспешил к нему и отвел его руку.
— Лучше обещайте ему жизнь, тогда он сознается во всем, но не пачкайте рук своих его презренной кровью, — заметил он.
— Вы правы, отец Ян! Пусть его убирается к черту, лишь бы он во всем сознался, — вмешался старый граф, — Оставь его, Вок, чтобы он мог говорить.
Иларий поднялся на колени, дрожа от страха и с вытаращенными глазами.
— Вы обещаете, что не тронете меня, если я скажу все? — пробормотал монах.
— Клянемся, — ответили в один голос оба графа.
Тогда Иларий рассказал, прерывающимся голосом со всеми подробностями отравление барона Светомира, а затем то, что было ему известно о плане Бранкассиса, убаюкивавшего Ружену надеждой на развод, чтобы заманить ее в Италию. Но Бонавентура решил иначе; подозревая, что Вок виноват в его наказании розгами, он вдруг возымел намерение воспользоваться случайным возвращением молодого графа, чтобы с ним покончить. Под рукой у него был не яд, а снотворное снадобье, приготовленное им для Бранкассиса, и по приказу Илария, служанка Марие влила его в кушанье, поданное на ужин графу. — „Вместо развода, она овдовеет”. — заметил тогда Бонавентура. Но присутствие Анны в комнате Ружены разрушило весь план, так хорошо задуманный.
— Хорошо, — сказал граф, когда монах кончил свой рассказ и отирал пот с лица. — Теперь пошел вон, мерзавец! Чтобы ноги твоей не было у меня в доме и никогда не смей приближаться к моим владениям, а не то мои люди повесят тебя, как собаку!
Иларий вскочил с таким проворством, которое рассмешило бы зрителей в другое время, и исчез за дверью.
В течение всего длинного признания своего духовника, графиня стояла недвижимо, как статуя; по видимому, хладнокровие к ней вернулось и она не сводила мрачного, исполненного ненависти взгляда с Ружены, рыдавшей во время ужасного рассказа Илария.
Когда монах скрылся за дверью, граф Гинек подошел к жене и смерил ее презрительным взглядом.
— От одного чудовища я очистил мой дом, а что мне делать с тобой, негодница; с тобой, которая смела приближаться ко мне или целовать своего невинного ребенка, будучи виновна в убийстве, вдвойне ужасном, так как то было убийство близкого нам человека. У тебя и стыда, стало быть, нет, и угрызение совести не смущало тебя? Ты не страшилась ответа после смерти, не содрогнулась при мысли, как явишься ты к Господу с руками, замаранными невинной кровью бедного Светомира?
Графиня гордо подняла голову.
— Мне не в чем себя упрекать, — уверенно сказала она. — То, что я сделала, я сделала из материнской любви, чтобы обеспечить моему сыну блестящее будущее! Я спокойна, потому что моя совесть молчит, и я без страха могу явиться к престолу Всевышняго…
— Ты или сошла с ума, или окончательно потеряла всякое понятие о Боге и Его правосудии, — с гневом прервал ее граф.
— Нет, я не безумная, но вера моя спасает меня, и прощение наместника Христова, который имеет право связывать и разрешать на земле, отпустило мой грех и открыло мне врата рая. Смотри! — она подбежала к столику, открыла ящик висевшим у нее на поясе ключиком и достала оттуда сложенный лист пергамента, который и протянула мужу. — Читай, нечестивый, эту полную индульгенцию не только для меня, но и для тебя, неблагодарный, и даже для моего потомства. Понимаешь ты теперь всю несправедливость твоих обвинений?
Присутствовавшие с ужасом смотрели на графиню, а она спокойно и смело глядела на них вызывающим взглядом.
— Ах, у тебя индульгенция! И как я мог забыть этот щит, за который прячется всякое злодейство, — горько усмехнулся граф, развернув пергамент, и стал читать его содержание, подчеркивая насмешливо каждое слово.
Задыхаясь от гнева, он швырнул индульгенцию в топившийся камин, со словами:
— Вот как ценю я эту дьявольскую сделку, заключенную антихристом с сатаной, чтобы губить души и толкать дураков на преступления!
Графиня дико вскрикнула и схватилась руками за голову. В первую минуту, она стояла неподвижно, с открытым ртом, с ужасом смотря на пламя, в котором чернел и коробился пергамент, а затем подскочила к камину и сунулась в огонь. Она пыталась, не обращая внимания на ожоги и опасность, спасти драгоценный документ, обеспечивавший, по ее мнению, полную безнаказанность. Широкие рукава у графини вспыхнули, и Вок с Гусом поспешили оттащить ее и затушить горевшее платье; но сама она, словно ничего не видела и не сознавала, упорно смотря на пылавший свиток.
Когда последний кусок его обратился в пепел, графиня повалилась па пол и с рычанием стала кататься в ужасных судорогах. Сила ее была такова, что трое мужчин ничего не могли поделать, и пришлось позвать Броду, с помощью которого графиню Яну, наконец, унесли, но раздирающие крики ее раздавались по всему дому.
В ужасе Ружена искала защиты у Гуса, и хотя он сам был глубоко потрясен, но все же постарался ее успокоить.
Пораженный Вок и старый граф молчали.
— Господи Боже, — вздохнул Гус и перекрестился. — Какой страшный пример пагубного влияние индульгенций предстал перед нами. Не долг ли всякого честного человека бороться, по мере сил, против злоупотребления простодушной верой людей. Бедная, ослепленная своим фанатизмом графиня была сломлена, видя, как уничтожается этот кусок пергамента, наполненный возмутительной ложью; а ведь ни один из этих обманутых не спросит, почему Христос ничего не сказал о столь важных документах, если бы они действительно что-нибудь значили на небе?
— Подобные заблуждения ужасны, — со вздохом подтвердил граф Гинек и, обращаясь к Ружене, с горечью сказал. — Ты видишь, что Вок и я неповинны в смерти Светомира, но, увы, мы и бессильны исправить все последствия преступления.
— Прости, отец, мою несправедливую обиду, но я была слишком потрясена, да и все улики были против вас, — тихо ответила она.
— Разумеется! Какие же еще нужны доказательства, когда такой образец добродетели, как Бранкассис, выдает таких негодяев, как мы с отцом. Тут нельзя не поверить, — ядовито заметил Вок и, не кинув на жену взгляда, вышел из комнаты.
Ружена вспыхнула, но не успела ему ответить, так как пришедший Брода, пользуясь водворившимся некоторым спокойствием, напомнил присутствующим о несчастной Туллии, оказавшей Вальдштейнам столь важные услуги.
— Да, правда! Я чуть было не забыл про нее, и, конечно мы глубоко благодарны бедной девушке, — сказал граф. — Поговори с ней Ружена, и передай, что, если она хочет вернуться в Италию, я позабочусь об отправке ее туда под надежной охраной и обеспечу на будущее. Если же она предпочитает остаться с нами, — мой дом будет ее приютом до самой смерти.
Туллия сидела грустная и задумчивая, когда вошла Ружена, желавшая решить с молодой женщиной вопрос о ее судьбе, раньше, чем кто-либо из домашних ее увидит.
При виде графини, Туллия вскочила и бросилась перед ней на колени; но та сердечно обняла ее и в теплых выражениях передала ей благодарность всей семьи и предложение графа.
— Позвольте мне остаться при вас, синьора! На родине у меня нет уже ни одной близкой души. Верьте мне, я буду преданно служить вам, — ответила Туллия со слезами на глазах.
