Вера Крыжановская - Светочи Чехии
Покрытая страшными ожогами, графиня в бесчувственном состоянии была отнесена в другую комнату, где ей оказали первую помощь; но истощенный организм не вынес этого нового потрясения. Простуда от холодной воды и страдание, причиняемые ранами, покрывавшими все ее тело, вызвали горячку; после недельной тяжелой агонии, мучимая ужасными видениями, графиня скончалась.
Умирать в это время в Праге для христианина было тяжело и граф с сыном чувствовали вдвойне постигшее их горе, не будучи в состоянии даже освятить церковной службой похороны графини, которая, по их понятиям, более, чем кто-либо, нуждалась в молитве. Такую-то великую грешницу приходилось теперь предавать земле без священника и отпевания, как и умерла она без покаяния и причастия. Или Бог, разгневанный ее злодеянием, отказал ей в своем милосердии? А медлить было нельзя: покойная разлагалась быстро, и графу пришлось последовать обычаю, установившемуся со времени обнародования интердикта, т. е. хоронить жену ночью.
Когда тело было положено в гроб, граф посыпал его горстью священной земли, привезенной из Иерусалима одним из его предков и хранившейся в семье, как святыня, окропил святой водой и в руки вложил распятие.
— Христос, по беспредельной благости своей, поддержит и направит твою душу, будет тебе заступником и воздаст все то, чего лишило тебя нехристианское погребение, — со слезами на глазах сказал он.
Около полуночи печальное шествие, освещаемое лишь несколькими факелами, которые несли слуги, тронулось в путь на кладбище.
Хотя у Вальдштейнов был родовой склеп в одном из монастырей, но там покуда не хоронили, и ни один из членов их семьи, явно стоявшей за Гуса, не был бы допущен под священные своды.
В такой поздний час вся Прага обыкновенно спала, и улицы были совершенно пустынны, но в это тревожное время кое-где заметно было еще движение: других покойников, тоже лишенных отпевания, тайком несли на место их последнего упокоения. Похороны людей самого разнообразного общественного положения постепенно примыкали к процессии графини, и сопровождавшая их толпа громко выражала свое неудовольствие.
Среди покойников были и два немца-католика. Родственники их стали бранить прочих присутствующих, главным образом чехов, приписывая их явной „ереси” и привязанности к „преступному врагу церкви” бесчестье, поражавшее их дорогих усопших. Ссора разгоралась; чехи не остались в долгу, в свою очередь, обвиняя духовенство и его папу — антихриста в том, что они все это устроили в отместку за разоблачение их преступлений и распутства.
Путь лежал мимо церкви; кто-то предложил принудить причт благословить умерших и совет этот был тотчас же подхвачен возбужденной толпой. Народ подступил к церковному дому и выломал дверь; настоятеля церкви и его наместника подняли с постели, насильно облачили, с тумаками и угрозами вытащили на улицу и заставили идти впереди целой вереницы гробов.
Взбешенная толпа не обращала уже внимание на папский интердикт, а испуганные священники, боясь ежеминутно быть убитыми, вынуждены были прочитать над могилами молитвы, после чего толпа быстро разошлась.
На следующий день глубоко потрясенный Гус, желая, во-первых, предупредить проявление новых вспышек народного негодования, а во-вторых, снять с своих сограждан строгий интердикт, покинул Прагу…
Глава 8
По смерти графини и по отъезде любимого проповедника, тяжелый гнет навис над домом Вальдштейнов. Вся семья находилась под ужасным впечатлением последних событий и даже слуги, видя мрачность господ, чувствовали себя неспокойными и подавленными.
Старый граф с сыном большую часть времени проводили у короля в замке Жебраке, а Ружена с Анной сидели одни и почти не показывались из дому, отчасти по случаю траура, а отчасти по своему настроению, которое влекло их к уединению.
Анна все еще не совсем оправилась после перенесенного удара. Исключая мучительной головной боли, схватывавшей ее по временам, физически она чувствовала себя сносно; но зато в наружности и характере ее произошла глубокая, разительная перемена: она очень похудела, миловидное личико как-то вытянулось и свежесть его сменилась бледностью; большие, некогда блестящие, веселые глазки потухли и подернулись грустью, и только по временам вдруг вспыхивали каким-то диким возбуждением. Откровенная веселость, общительность и остроумие совершенно исчезли и заменились строгой, молчаливой замкнутостью. Вечно одетая в черное, почти монашеского покроя платье, она целые часы проводила на молитве, избегала людей, и ничто не могло ее убедить выйти из своей комнаты, когда в доме бывали гости.
Между Руженой и мужем царило несогласие с того самого злосчастного утра после покушения Бранкассиса. Вок был смертельно оскорблен брошенным обвинением и не мог простить жене того, что она могла заподозрить его в убийстве.
Наказание Божеское, поразившее мать, и затем ужасная смерть графини тоже оставили на нем тяжелое впечатление. Он потерял вкус к похождениям, был угрюм, молчалив и раздражителен, то искал ссоры с Руженой, при всяком случае, то упорно избегал ее.
Это отдаление от жены, которого он держался из упрямства и оскорбленного самолюбие, тяжело было Воку и заставляло его страдать, так как, несмотря на все свои увлечения, он продолжал глубоко любить жену и красота ее по-прежнему чарующе на него действовала.
Особенно возмущало его то, что Ружена, испросив прощение у отца, сочла лишним сказать ему хоть слово извинения или сожаления. Сама Ружена отлично понимала, что она неправа и что такое, ничем не заслуженное, тяжкое обвинение нужно было загладить, но она была слишком упряма и горда, чтобы просить прощения.
Таково было положение вещей во время отъезда Гуса. В своем последнем разговоре с Руженой, когда речь зашла и о несогласиях ее с мужем, Гус строго разобрал настроение ее души и даже спросил, не преступная ли любовь к Иерониму причиной ее жестокости к Воку.
— Я навсегда отказалась от всякой земной любви к нему, — ответила она. — Но я никогда не перестану восхищаться им, как ученым, человеком, любящим свою родину, и рыцарем! Я с участием буду следить издалека за его жизнью, и молиться за него. Бог не поставит мне этого во грех!
В заключение, она обещала извиниться перед Воком.
Между тем прошли недели, Гус снова вернулся в Прагу, движимый угрызениями совести, будто он покинул город, повинуясь наущению дьявольскому, из опасения за свою жизнь, — а супруги все еще не примирились.
Интердикт тотчас был восстановлен с прежней строгостью, народное возбуждение росло и, во всякую минуту, могло разразиться кровавыми беспорядками.
Как-то вечером, Ружена засиделась в комнате подруги. Оба графа были в отсутствии, а в городе в эту ночь беспокойство сказывалось особенно сильно.
Несколько погребальных процессий прошло мимо дома и в сопровождавшей их толпе ругательства перемешивались с рыданьями и даже заглушали плач. Кучки вооруженных людей шныряли по улицам; словом, в воздухе чувствовалось что-то зловещее.
Тревожно настроенная Ружена ушла из своей комнаты и поместилась у Анны, окна которой выходили во двор, и уличный шум туда не долетал. Но все-же, когда на колокольне аббатства пробило час ночи, Ружена встала, чтобы идти к себе; спать ей не хотелось, но она чувствовала себя усталой.
Проходя длинным коридором в свои покои, на лестнице, которая вела в нижний этаж, она увидала мужа, поднимавшегося в сопровождении оруженосца, нёсшего за ним свечу. Вок был бледен и, видимо, устал, на лице его было обычное, в последнее время мрачное, раздраженное выражение.
Увидав жену, граф остановился, удивленный.
— Ты еще не спишь в такой поздний час? Отчего? — холодно спросил он, подозрительно смотря на нее.
— Я заболталась с Анной и не заметила, что уже так поздно, — ответила Ружена. — Не хочешь ли ужинать? — помолчав, спросила она. — Тебя не ждали и прислуга спит, но у меня в комнате приготовлена холодная закуска, до которой я и не дотрагивалась.
— После долгой верховой езды я, в самом деле, проголодался и охотно что-нибудь съем, если только это тебя не обеспокоит, — нерешительно сказал Вок.
— Чем же? Нисколько! Идем и, пока Зимовит будет тебя разоружать, я зажгу огонь.
Они вошли в малую залу, примыкавшую к спальне Ружены и оруженосец, сняв с графа доспехи, удалился. В спальне, на столе, были приготовлены холодная дичь, пирожки и молоко, а Ружена достала из шкафа еще кружку вина и зажгла канделябры.
Вок сел за стол и сперва отрезал кусок дичины жене, а потом себе. Они ели молча; какая-то неловкость тяготила супругов, и разговор не клеился. Несмотря на голод и жажду, Вок ел мало; выпив кружку вина, он положил ножик, вытер руки и встал.
