Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
— Я приношу тебе, достойнейшая госпожа, привет от сиятельного Флавия Аэция…
Ошеломление… как будто от близкого удара молнии… и тут же возвращение в сознание… Первая мысль: «Отослать майордома и диаконисс…» Но юнец, как будто читая в ее душе, дружелюбно улыбается и словно с благодарностью нарочито громко говорит:
— Весь Рим не сегодня-завтра узнает о скором возвращении прославленного мужа… Но волей Аэция было, чтобы первой узнала об этом его невеста…
Диакониссы смотрят на Пелагию с тревогой и обидой. Значит, она не пополнит сонм святых вдовиц! Вот теперь по-настоящему подгибаются колени и бледность покрывает все лицо. Она опускается на каменную скамью, куда более взволнованная, чем при мысли встретить в атриуме епископа Максимина.
— Значит, он жив? — спрашивает она дрожащим голосом, и не известно, то ли это радость, то ли досадливое удивление, а быть может, разочарование и сожаление заставляют ее голос дрожать.
— Жив, достойнейшая, и, как я уже сказал, скоро возвращается в Рим…
Она внимательно посмотрела на него. В сердце ее вдруг стало закрадываться недоверие. А может быть, это какой-нибудь тайный агент Плацидии, нарочно подосланный, чтобы выведать, не знает ли Пелагия что-нибудь о своем женихе?..
— Кто ты, благородный господин? — спросила она строгим, пытливым голосом.
— Имя мое Марцеллин.
Это ей ничего не говорило. И то — как после этого она узнала, — что он из Далмации, тоже.
— Ты видел Аэция?
Он рассмеялся, как будто угадав причину ее недоверия.
— Пятнадцать месяцев исполнилось в последние иды, — воскликнул он, — как в бурную ночь одинокий путник постучал в дверь моего дома. Я узнал его сразу. А он, угадав это, сказал: «Я не знаю твоего имени, но отныне оно уже принадлежит историографам, что бы ты со мной ни сделал». Всю весну я скрывал его у себя, и не только ищейки и гончие Плацидии, которыми кишели Далмация и Адриатика, но даже ты не знала, где Аэций…
— Ты сказал: всю весну. Но ведь прошла вторая весна и лето, и осень уже кончается… Откуда ты знаешь, что сейчас, когда мы тут стоим, Аэций еще жив… что он был жив год назад?..
— Я видел его в сентябрьские иды и могу сказать точно, где — у границ Паннонии… в городе Бриганцие… Он велел приветствовать тебя и сказать, что ты скоро увидишь его в Риме…
Тут в свою очередь рассмеялась Пелагия.
— Я с радостью встречу его, как пристало его невесте. Но так же ли радостно встретят его Италия, город, сенат и прежде всего Плацидия?..
— Уверяю тебя, достойнейшая, что встретят его как патриция так же радостно, как восемь лет назад встречали его как начальника дворцовой гвардии… Ведь Аэций возвращается не один… его сопровождают тысячи гуннских воинов… Как только кончилась та первая весна, сиятельный изгнанник простился со мной и отправился к своему старому другу, королю Ругиле… А то, что владыка гуннов не оказался Эолом…
— Что это еще за Эол? — удивленно прервала она.
— Эол? — он столь же удивленно взглянул на нее. — Это бог ветров, который Улиссу…
— Бог ветров?! — воскликнула с величайшим возмущением Пелагия. — Ты веришь в какого-то бога ветров, благородный Марцеллин?..
— Я верю и в других богов, достойнейшая… во всех богов, сильных, мудрых и прекрасных… Вот и теперь, если бы я уже не осушил до дна кубок с массикским вином, которым угостил меня твой майордом, я бы с радостью стряхнул несколько капель в честь богини Венеры, дабы отвратить ее гнев и зависть… А она не может не испытывать их, видя ту, что как само счастье взойдет на ложе великого мужа, который изволит звать меня своим сыном…
Она гневно нахмурила брови.
— Ты издеваешься надо мной или лжешь, юноша. Я не верю, чтобы сиятельный Аэций звал своим сыном язычника, почитателя мерзких идолов и распутных богинь…
Марцеллин пожал плечами.
— Сиятельный Аэций, — ответил он все с такой же улыбкой, — слишком много видел в своей жизни стран, народов, храмов и алтарей, чтобы не понимать, что на самом-то деле существует почти столько же богов, сколько людских сердец…
Да, теперь Пелагии все ясно. Она уже знает, почему на первый взгляд Марцеллин показался ей забавным. Как же это получилось, что она только сейчас поняла, в чем дело, хотя давно уже разглядывала его?! У этого юнца была борода, редкая, смешная, удивительно не идущая к его лицу, но необычайно выхоленная и вместе с тем как-то нарочно запущенная и умышленно небрежная… Такую же бороду Пелагия видела у одного из Аврелиев Симмахов — Бонифаций сказал ей тогда, что таким образом язычники почитают память императора Юлиана, гнусного отступника… Но Симмах-то был взрослый человек! А этот просто смешон. На него даже обижаться трудно. Как и на то, что он говорит…
— А если даже, как ты изволишь полагать, Аэций верит в единого бога — в бога христиан, то, право же, эта его вера ничуть не мешает ему любить и ценить тех своих друзей и близких, которые верят иначе, — заканчивает свою мысль Марцеллин и тут же добавляет уже совсем иным тоном: — Ну, я должен с тобой проститься, достойнейшая. Мне еще надо сегодня передать привет от Аэция сиятельному Геркулану Бассу.
Остаток дня Пелагия провела как в горячке. Она не могла читать божественных книг, совсем не говорила с дочерью об истинной вере, не показалась на глаза ни майордому, ни диакониссам. Она страшно волновалась, но при этом совершенно спокойно обдумала, что ей надо делать. Она еще не верит, что Аэций вернется, но если вернется, то последняя воля Бонифация исполнится. И вот что удивительно: когда она думает об этом, то испытывает даже какое-то удовлетворение, источника которого никак не может доискаться в своих мыслях. Только ночью, неожиданно очнувшись от неглубокого сна, она, как только подумала об этом, сразу поняла, что ее обрадовало. Аэций наверняка добрый христианин, может быть, действительно его вера не мешает ему любить и ценить тех, кто верит иначе, как говорил Марцеллин. Когда она снова засыпала, на лице ее играла радостная улыбка: если Аэций дружит с язычниками, то наверняка не будет с неприязнью смотреть на инаковерующую жену. А ведь это самое важное.
2— …У одного были серебряные кружки на лорике, у другого — медные… Я понял: препозит и центурион… И не из ауксилариев, а из школы телохранителей… Препозит вырвал из рук центуриона мизерикордию и выкрикнул: «Если ты не боишься Христа, то подумай… подумай, глупец, ведь Аэций еще вернется!»
Голос Басса дрожал от волнения, будто он сам был этим препозитом, который, предсказывая Аэциево возвращение, спасал товарища от самоубийственной смерти.
— Я видел своими глазами! Слышал так хорошо, как минуту назад все мы слышали мудрейшие слова сиятельного Вирия Никомаха! Право же, это был глас народа, отцы! Глас народа — глас божий… Сиятельные мужи, блистательные мужи, славные мужи! А что самое главное, — на устах говорящего заиграла веселая и несколько ироничная улыбка, — это был голос вооруженного народа, сенаторы! Спросите кого-нибудь из них: кто самый прославленный человек в империи?.. Каждый ответит без колебания: Аэций. Кто вел нас за добычей и победой? Аэций. Кто единственно достоин командовать вами так, чтобы вы его почитали, боялись и любили? Аэций.
Он замолчал, чтобы отереть стекающий ручьями пот; этой паузой воспользуется первый консул Петроний Максим, быстро взбежит на ораторское место и воскликнет:
— Аэций, Аэций, все только Аэций! Действительно, он достоин, чтобы мы только о нем и говорили! Кто же еще несет на себе столько преступлении и грехов против императорского трона и закона?! Аэций. Кто коварно убил славного Феликса, чтобы посягнуть на осиротевший патрициат? Аэций. Кто попрал закон и волю великой Августы Плацидии, отказавшись повиноваться законно провозглашенному патрицию? Кто развязал трижды пагубную междоусобную войну, в которой была одна лишь польза, что выявила никчемность и смехотворность требований бунтовщика? Кто? Действительно, никто, только Аэций. А кто стоит сейчас у границ Италии, угрожая стране и Риму огнем и мечом? Кто против своей страны бросает дикость и мощь многих тысяч варваров? Я сказал: Аэций.
Не успел он закончить, как между всеми креслами и на всех скамьях поднялась дикая сумятица. Как стая белых голубей, затрепыхался вдруг весь сенат крылами белых курульных тог.
— Recte dicis, Herculane[61] — кричали Бассы, Валерии, Симмахи и Вирии.
— Recte, Maxime![62] — сотрясали воздух Паулины, Гракхи и многочисленные Апиции.
— Аэций! Аэций! Хотим Аэция! — все громче, все настойчивее и смелее кричали первые.
— Не хотим! Это Тарквиний! Катилина! Кориолан! Врагов Рима на помощь себе призывает… угрожает вражеской силой!.. Изменник! Кориолан! Кориолан! Кориолан! — подавляли выклики первых гулом своих голосов сторонники Максима, который, чувствуя за собой численное преимущество, обратил торжествующее лицо к сидящему на возвышении патрицию империи и величественно, хотя и несколько хриплым голосом сказал:
