Михаил Садовяну - Братья Ждер
— Кто она, эта боярыня Тудосия из Ионэшень?
— Государь, — очнулся от своих раздумий отец Амфилохие, — ведомо мне, что в давнее время в Ионэшень жил некий Петрилэ. А муж боярыни Тудосии доводился племянником этому Петрилэ. Звали его Ионашем, и погиб он в годы известных тебе неурядиц и смут. А теперь подо Львовом живет некий Константин Арамэ, он доводится боярыне двоюродным братом. Старшая сестра Константина Арамэ замужем за Савой Блынду — тоже беглецом. А на сестре этого Савы Блынду женат известный твоей светлости боярин по имени Миху.
Господарь сделал знак рукой, словно хотел отмести от себя все эти имена.
— Когда воротимся, пусть княгиня и ее дочка предстанут пред нами, — проговорил он.
Услышав этот ледяной голос, Ионуц Ждер содрогнулся.
— Передайте мое повеление Григорашку Жоре, — добавил князь.
«Если с Настой случится беда — мне не жить», — думал в отчаянии Ионуц.
Князь сделал новый знак. Княжич и все остальные отступили на несколько шагов, оставив его одного. На глаза Штефана набежала тень новых печалей и тяжких мыслей. Прежде чем созвать своих сановников на военный совет и выслушать вестников, нагонявших его в пути, он жаждал всей своей удрученной душой и усталым телом вышнего озарения и утешения. Отец Амфилохие зажег свечу у серебряного складня и прошептал своему господину слова псалма на эллинском языке, столь же сладкозвучные, как и на языке наших дедов.
И волны накатывали на меня, но я устоял,
И гром надо мною гремел, но я был тверд
как скала.
Ибо крепка во мне вера
В Господа моего Иисуса Христа…
Князь осенил себя крестом и, обнажив голову, опустился на колени лицом к востоку, слушая моление инока. Оттуда, из далеких степей востока, стремительно несся огненный и кровавый смерч на его землю и землю его народа. И Штефан клал земные поклоны, прося сил для победы. Ведь в его стране служат истинной вере. Бедный ее народ трудится без лукавства, сея хлеб и выращивая скот, и радуется плодам трудов своих, не притесняя другие племена.
Придворные, собравшиеся на опушке дубовой рощи, и конные ратники в низинах преклонили колена. Тишина окутала леса и степи, облитые лучами заходящего солнца.
Господарь пожелал услышать из уст преподобного Амфилохие девятый псалом:
Господь — царь навеки, навсегда; исчезнут язычники с земли Его…
Господи! Ты слышишь желания смиренных; укрепи сердце их; открой ухо Твое,
Чтобы дать суд сироте и угнетенному, да не устрашает более человек на земле.
Князь тоже напевно шептал про себя слова псалма. Так он стоял в лучах заходящего солнца, углубленный в себя, отрешенный от всего мирского. Закат ширился по небу, червонным золотом рассыпая горящие угли сквозь сетку ветвей, — и вдруг из-за леса выплыл сокол и стал парить в вышине, подобно черному кресту. Князь, погрузившись в горькие раздумья, еще не заметил его. Но воины уже знали, что это небесное знамение победы.
Гонцы, прискакавшие со всех концов страны, ждали вблизи, держа коней под уздцы. Потные лица их запорошило пылью. Князь поднялся, тут же позвал их к себе, повелев сановникам подойти и расположиться вокруг. Вести были самые грозные. Кочевники рвались к Пруту, где их ждала рать гетмана Боди. Словно огненный змей, они выжигали все на своем извилистом пути, оставляя позади черный след запекшейся земли. Ордынцы наводнили землю Лэпушны, опустошили села и боярские усадьбы. Но со стороны Фэлчиу и Измаила обходили орду заранее подготовленные князем отряды во главе с капитанами княжьей конницы. Из белгородской земли должны были спешно двинуться на север конные отряды и телеги с пушками пыркэлаба Мырзы, отрезая татарским полчищам путь к Днестру.
Вот о чем извещали, то двигая крыльями, то застывая, ветряные мельницы на приднестровских холмах. Эти знаки были видны до самых Сорок. Легкая тень улыбки мелькнула на лице князя при этой вести. Посоветовавшись с военачальниками, он тут же решил двинуть свою рать на юг, поближе к Днестру — до места соединения с вышедшими из лесных укрытий отрядами молодого боярина Раду Гангура. Если на второй и третий день княжьим и местным конным полкам удастся поставить этот подвижный невод между грабителями и днестровскими бродами, то, значит небо вознаградило их усердие.
Еще не совсем стемнело, когда двинулись в путь ряды ратников, получивших повеление идти всю ночь по холодку. За ним последовал и князь с отрядами латников и пушками.
Конюший Симион со своими служителями, захватив с собой Ионуца, двинулся за князем. Чтобы уберечь меньшого от гневного взгляда господаря, Симион держался особняком от придворных. Лишь на второй день утром князь, сделав припал в долине Кэлмэцуя, прислал за ним, велев ему явиться со «всем хорошим и дурным, что при нем имеется».
Ионуц робко шагал за спиной брата. Он не поднял лица к высокому повелителю и не ответил на дружелюбную улыбку княжича. От тоски его лицо осунулось, глаза потускнели. Сабельный удар, поцарапавший ему висок, рассек и кунью метку, Этот кровавый след и мрачный испуганный взгляд придавали ему какой-то странный вид. Рану он не перевязал, стыдясь, как бы его не сочли бабой и неженкой. Он и не промывал ее, ибо этого не дозволяли лекарские порядки батяни Симиона, По его приказу Георге Ботезату смазывал ее утром и вечером настоем зверобоя.
— Как мне быть, батяня Симион? — вздохнул Ионуц.
— Прежде всего молчи, — посоветовал ему конюший, — и готовься достойно поработать саблей рядом со мною, как я учил тебя в Тимише.
— Хорошо, батяня.
Но Маленький Ждер не думал о том, как будет драться в близком ратном деле. Он пытался представить себе, что последует после битвы. Мысль о возможной гибели не волновала его. В двадцать лет человек мнит себя бессмертным. Он боялся, что гнев князя может разлучить его с Настой. Вот если бы совершить такой подвиг, чтобы господарь похлопал его по плечу и сказал: «Проси, Ждер, все что угодно твоей душе!» Но известно, что князь редко говорит подобные слова и от своих решений никогда не отступает. Единственный выход в том, чтобы татары похитили княгиню Тудосию и княжну Насту. Тогда они сохранят свою жизнь. А уж он, Ионуц, совершит сказочные подвиги, найдет их и вырвет из когтей драконов и людоедов.
Конечно, куда проще было бы подумать, что обе женщины перед лицом опасности, грозящей им либо со стороны князя, либо от татарской орды, поспешат укрыться от беды у родичей в ляшской земле. Но, допустив такую мысль, Ждеру пришлось бы мириться с тем, что он навеки потерял Насту. Ведь от родичей в Польше было бы труднее вырвать Насту, чем от татар.
В ночь на двадцатое августа братья отдыхали, лежа бок о бок в густой траве ложбины, лицом к звездам, слушая, как похрустывает трава на зубах коней. Конные полки господаря тоже отдыхали в соседних долинах. Князья со свитой сделали привал в роще у Гнилой Яблони на краю Сорокских степей. Придворные разбрелись кто куда по необжитым просторам, где коням было вдосталь корму. Бесчисленные, как звезды на небе, букашки шелестели на бескрайних просторах в свежей траве, пробившейся сквозь заросли старой. Здесь еще никогда не звенела коса. До ближайшего поселения надо было идти не меньше суток. На этих просторах паслись дикие овцы с тринадцатью ребрами. Иногда, в бесснежные зимы, сюда добирались зубры. Но больше всего тут было волков, безжалостных гонителей дичи.
Едва уловимый звон поднимался с земли к звездам, и сквозь этот звон второй конюший Симион Ждер услышал, как меньшой горестно вздыхает в третий или в четвертый раз.
— Ты спишь, Ионуц? — спросил он.
— Не сплю, батяня Симион.
— Сдается мне, Ионуц, что ты взвалил на себя тяжелую ношу.
— А я вижу, батяня, что государь отвернулся от меня.
— Я говорю о другой ноше, дружок. Какие у нее глаза? Черные или карие?
Маленький Ждер закусил губу. Сердце у него сжалось.
— Ответь мне, правильно я угадал?
Ионуц молчал.
— Что же, тогда давай и я вздохну, — пробормотал Симион. — Эта напасть и это страдание — как черная оспа. От нее никому нет спасения. Если выйдем невредимыми из завтрашнего боя, то отвезу тебя к отцу Никодиму или к мамане на исповедь.
— Я могу исповедаться и тебе, батяня, — прохныкал меньшой и, повернувшись на бок, прижался лбом к груди брата.
Второй конюший опустил веки и молча выслушал рассказ Ионуца. Когда тот кончил, он открыл глаза и увидел звезды сквозь пелену слез.
— Меня не так уж печалят твои горести, — сказал он, обхватив брата за шею и прижимая его к себе, — и не сердят те глупости, какие ты наделал. Горестно мне, что ты еще не возмужал, и боюсь, как бы не потерять тебя.
