Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель
— Какое нездоровое желание! Что там смотреть? Сгоревшие останки машины? Мы уже распорядились их убрать, чтобы не пугать проезжающих. Кстати, похоронят его в Париже, — продолжала она. — Согласно его завещанию, которое засвидетельствовала Берта, он хотел, чтоб его похоронили на Монмартрском кладбище, этой чести, мы полагаем, он удостоился во время войны, как рыцарь ордена Почетного легиона, за свой вклад в победу над врагом.
Она сообщила эту новость так, словно пересказывала статью из раздела светской хроники, причем таким тоном, будто отчитывала незваного гостя, пролившего вино на ее скатерть. Впрочем, я сразу поняла, что этим незваным гостем, конечно, была я. Ей не нравилось мое неожиданное вторжение, ведь тут сугубо семейное дело, ей не нравилось, что я провела бессонную ночь на кушетке в ее роскошном номере, что непрерывно курила и все время молчала. Наверное, я показалась ей бессердечной, хотя чего, собственно, ожидать от плебейки, любовницы, неспособной понять, где ее место, а ее место было где угодно, но только не здесь. Можно было считать, что мне еще повезло: Бой не успел привезти сюда жену и дочь. Если бы они были сейчас здесь, не сомневаюсь, его теща не пустила бы меня на порог своего номера.
Не обращая на нее внимания, я обратилась к Берте:
— Бальсан очень устал. Вы не дадите мне свою машину?
Она кивнула. Но когда я, в темно-синем пальто, и шляпе спустилась в холл, там меня уже ждал Бальсан. Я знала: разубеждать его бесполезно. Плотно сжатые челюсти говорили о его решимости хоть пешком шагать до места, где случилась трагедия.
Бой не успел далеко отъехать. Это случилось где-то примерно в часе езды от Канн. Здесь был крутой поворот дороги, и на каменном километровом столбике неподалеку виднелось яркое пятно синей краски.
Его красивый автомобиль, великолепный «бугатти», на котором мы с ним разъезжали по Парижу, валялся на боку, обугленный и разбитый, шины сгорели начисто, спицы покорежились и почернели, вылетели из гнезд и торчали во все стороны, как пальцы умоляющего о пощаде.
Шофер Берты остановился совсем близко. Бальсан остался с ним в машине, а я одна подошла к останкам «бугатти». Под каблуками хрустела обгорелая земля. Дрожащей рукой, словно только что ослепла, я ощупала края дыры рядом со смятой дверью; ее пробили, видимо, для того, чтобы вытащить тело.
Вокруг была тишина. Совершенное безмолвие. Ни одна птица не чирикала в ветвях застывших поблизости тополей, ни один порыв ветра не шевелил моей юбки. Словно весь мир затаил дыхание, не мешая мне предаваться горю, обрушившемуся на меня так неожиданно, созерцать следы несчастного случая, совершенно уничтожившего меня, обессмыслившего мое существование, отнявшего у меня единственного человека во всем мире, чья жизнь была столь изумительна, столь насыщенна, что ее не могли обуздать никакие банальности нашего времени.
Ему было тридцать восемь лет, он был всего на два года старше меня.
Как жаль, что я не погибла вместе с ним.
Я повернулась и, спотыкаясь, подошла к выщербленному от удара километровому камню. Села, закрыв лицо руками, и стала ждать, пока не расплавится лед, сковавший мне душу, не превратится в жидкость, потом в пар, который вырвется скорбным криком ярости, таким же горячим и безжалостным, как и пламя, поглотившее его.
Я сидела там целую вечность. Может быть, я осталась бы там навсегда, если бы не Бальсан. Он подошел ко мне, приобнял за плечи:
— Ну-ну, Коко. Позволь отвезти тебя домой.
Действие четвертое
Духи «№ 5»
1920–1929 годы
«Либо я тоже умру, либо доведу до конца то, что мы начали вместе».
1
Бальсан хотел отвезти меня домой. Но через несколько месяцев после гибели Боя такого места уже не существовало. Я покинула виллу в Сен-Клу, закрыла квартиру на набережной Токио, которую я собиралась в конце концов продать, и купила в Гарше, западном пригороде Парижа, крытый шифером дом с причудливым названием «Бель Респиро». Окруженный стеной с воротами, он стоял посреди парка. На вилле поселились бывшие слуги Миси, чтобы ухаживать за мной. Жозеф Леклерк с женой Мари и дочкой Сюзанной верой и правдой служили в доме общепризнанной эксцентричной чудачки, но служить у меня они, должно быть, считали еще более сложной задачей.
Я приказала задрапировать все стены своей спальни в черное, так как этот цвет поглощает все остальные цвета, но не смогла провести в ней и ночи. Пришлось позвать Жозефа, чтобы он спас меня из этого склепа и устроил мне постель в любой другой комнате. Я почти ничего не ела, хотя Мари пыталась соблазнить меня самыми разнообразными каталонскими национальными блюдами — острыми мясными похлебками, но после трех ложек я неизменно отодвигала тарелку. В ателье персонал шептался, мол, мадемуазель выглядит очень плохо, тает буквально на глазах, а Адриенна ходила вокруг меня на цыпочках, будто я могу взорваться.
И на то были причины. Я превратилась в сущую фурию, на работу являлась раньше всех и, глядя на часы и притопывая ногой, наблюдала, как, торопясь и спотыкаясь, собираются мои работники, а потом выговаривала, что в Доме мод Шанель твердо установленный режим работы и что я не потерплю разгильдяйства. Я знала, как горе одного человека может обернуться благом для другого, разве я сама не нажила состояния благодаря ужасам войны? И я следила за ними, требуя точного исполнения своих обязанностей согласно условиям, по которым я их наняла, придираясь к каждой мелочи. Я дотошно проверяла счета, пока мадам Обер, одна из самых моих верных и добросовестных premières, не заявила, что, если я подозреваю ее в воровстве, она немедленно подаст заявление об уходе. Я приняла ее угрозу к сведению. Никак не могла себе позволить, чтобы она ушла. Мой персонал на улице Камбон разросся: более сотни работниц, а также habilleuses,[28] которые помогали в примерочных комнатах, и vendeuses,[29] работающие за прилавками внизу. Вопреки рекомендациям, что, мол, клиенты обожают, когда их обслуживает сам модельер, я работала лично только с немногими избранными.
А клиенты все шли, бизнес был так же неумолим, как и сама смерть. Кое-кто осмеливался давать мне советы:
— Ужасно, конечно, но нельзя же так отдаваться горю. Подумай о себе.
Ужасно, конечно.
Для них смерть Боя означала только одно: неудачное стечение обстоятельств, как война или эпидемия испанки, от которой уже погибли тысячи людей, словом, нечто такое, что нужно признать, о чем можно жалеть, но это же не конец света. Однажды в порыве ярости, когда Адриенна подсчитывала стоимость покупок, я сжала в пальцах ручку, которую мне очень хотелось вонзить клиенту в глаз, и стала выводить на бумаге каракули: «Кейпел и Коко, Коко и Кейпел, Кейпел и Коко…»
«К» и «К». Латинские «С» и «С». Со временем мне придет в голову развернуть эти буквы в разные стороны и соединить, повернув как бы спиной друг к другу: они независимы, но вместе. Навсегда. Это станет моим символом, моей эмблемой. Так я увековечу его и мое имя.
Из моих личных клиентов только Китти Ротшильд проявила ко мне искреннее сочувствие. Примчалась в ателье со слезами на глазах и, отбросив все приличия, крепко обняла меня:
— О, когда я узнала, то была вне себя! Бедная моя Коко, как тебе, должно быть, сейчас плохо. Я же помню, как он смотрел на тебя, будто, кроме тебя, больше не на что смотреть. Он так любил тебя! Так мало кто любит, особенно в наше время. Если тебе тяжело об этом думать сейчас, вспомни когда-нибудь потом. О, как многие хотели бы получить то, что получила ты от него!
Никогда не забуду ее доброты, благодаря ей на какое-то время исчезла несоизмеримая разница в нашем общественном положении, поскольку в высшем обществе даже теперь меня не воспринимали как равную. Китти очень утешила меня, хотя в то время я не признавалась в этом. Ведь именно она высказала истину, которую не осмелился высказать никто другой: нам с Боем завидовали, поскольку мы друг для друга были всё.
Работа очень поддерживала меня, хотя порой, склоняясь над тканью или отпарывая непослушную манжету от рукава, приходилось глотать слезы. Как бы там ни было, но надо создавать новые модели, шить и продавать их, хотя я решила на время отложить свою так и незавершенную коллекцию вечерних платьев.
Но как только заканчивался рабочий день и я оставалась в своем доме одна со слугами, меня охватывало отчаяние. По ночам я никак не могла уснуть, сон бежал от меня. Ночи напролет я бродила по дому, а где-то там, как призрак, маячила наша кровать. В те ужасные месяцы бывали моменты, когда мне казалось, что я больше не выдержу без него, все вокруг виделось в черном цвете, таком же черном, как и спальня, куда я не в силах была войти. Я вызвала декоратора и приказала переделать эту траурную комнату в будуар, задрапированный розовым атласом. Но даже и тогда, даже на красновато-розовых простынях я никак не могла уснуть.
