Сергей Максимов - Путь Грифона
Наконец он увидел, как Ася спросила про него. За вопросом «где?» последовало побуквенное обозначение пальцами его фамилии. Председатель артели по имени Василий в ответ продемонстрировал собеседнице его фамилию совсем необычным образом: он нахмурил брови и коснулся указательным пальцем переносицы. Этим же пальцем указал в сторону конторы. Ася поняла юмор. Рассмеялась. Ей не только продублировали мимикой фамилию, но и продемонстрировали одновременно суровость Суровцева как руководителя и уважение к его уму. Это можно было считать и прозвищем. Она обернулась. Улыбка на её лице, заметил он, при повороте головы стала рассеянной. С расстояния в десять шагов они молча смотрели друг на друга. Наконец она решительно направилась в контору.
– Здравствуй, – по-глухонемому поздоровался Сергей Георгиевич с вошедшей в помещение Асей.
– Здравствуй, – последовал ответ на языке жестов.
– Ты очень красивая женщина, – сказал он знаками, беззвучно дублируя губами каждое слово.
После характерных жестов восхищения, создав пальцами букву «жэ», он провёл указательным пальцем по щеке. Что означало слово «женщина» в превосходной степени. Ася повторила это слово иначе. Сделав унылое лицо, проводя пальцем по своей щеке, она чуть оттянула кожу. В её интерпретации слово «женщина» уже означало слово «баба». Причём «некрасивая баба».
– Нет, – порывисто не согласился он, качая головой.
Вдруг вся безысходность его чувств к ней, вся тщетность прежних любовных устремлений и обыденного желания быть рядом с любимой стала обретать совершенно немыслимые черты. Его плавные жесты рук, с замедленными движениями музыкальных пальцев стали плести беззвучную мелодию стихов, наполняя тесное пространство артельной конторки невиданным поэтическим содержанием. Мужественный тембр его голоса, присутствуя в едва различимом шёпоте, заставил Асю вздрогнуть от волнения. А сами слова стихов уподобились словам какого-то непостижимого романса. Она готова была поклясться, что слышала сейчас музыку:
Не давая тебя уберечь,
нависает как будто беда
невозможность объятий и встреч
ни сейчас, ни потом, никогда…
Суровцев, действительно, точно пел. И это пение, наслаиваясь на немой аккомпанемент пальцев, без слышимых музыкальных нот, точно пробуждало внутреннюю музыку в чуткой душе Аси:
Ты однажды уйдёшь налегке,
чтоб уже не вернуться сюда…
Точно ключ провернули в замке:
«Ни-ког-да». Никогда. Никогда…
Он продолжал и продолжал это почти беззвучное пение. Его шёпот ложился поверх плавной игры пальцев, которые неожиданно мощно усиливали воздействие полушёпота и самих слов:
Буду внешне я жить, как и жил,
но понять много ль надо труда —
на глаголах желаний и сил
как печать, как клеймо «никогда»…
Повторив жестом рефрен «никогда», он глубоко вздохнул и, качая из стороны в сторону головой, стал заканчивать своё печальное признание. В финале как будто встал на ещё более высокую музыкальную ступень, уподобившись в широте жестов дирижёру:
И тону в поцелуях твоих.
Рвусь к тебе и бешусь неспроста.
Потому что у нас на двоих
есть одно «никогда». Никогда…
Стихотворение-романс оборвалось вместе с медленными движениями рук, дублировавшими его полушёпот. Ася молча подошла. Склонилась. Прижалась в поцелуе к его щеке. Он почувствовал её слёзы. Наверное, в этот момент могли последовать объятия и страстные поцелуи, если бы он сделал еще хоть одно малейшее движение. Но Суровцев остался неподвижен.
Ася отпрянула от него. Повернулась и быстро вышла прочь. Опустив голову, под чуткими взглядами присутствующих прошла по цеху. Хлопнула входная дверь, на звук которой обернулись даже те, кто от рождения не имел слуха. Обернулись совсем не потому, что звук закрывшейся двери был слишком громок. Чуткие к волновому колебанию воздуха, эти не совсем обычные люди точно уловили ещё и энергетическую волну отчаяния, мгновенно долетевшую до них с самой неожиданной стороны.
Стихи его так и не оставляли, несмотря на очередной зарок ничего не слагать. Стихотворные строки позволяли сконцентрированно объяснить самому себе, что было, что есть и, возможно, ещё будет. Сама неопределённость его судьбы заставляла размышлять о прошлом, о настоящем и о будущем. И если свою любовь он действительно как печатью и клеймом отметил словом «никогда» и принял, что называется, к исполнению, то как жить и поступать сейчас и далее, было не ясно.
Проведя всё лето и осень в верховьях Томи, занимаясь геоморфологическим описанием обоих берегов реки, он со страшной обыденностью и очевидностью осознавал саму тщетность человеческой жизни. Всю её бесполезность, быстротечность и, казалось ему, никчемность. Образования четвертичного периода, которые он «выколотил» за летние месяцы из скальной породы, все эти сотни тысяч окаменелой фауны, все эти продуктусы и спириферы не прибавляли душевного спокойствия и веры в будущее.
Он невольно начинал размышлять о том, что даже и три миллиона лет, отделявшие его от окаменелой жизни, в планетарном масштабе – всего лишь миг, который закончится когда-то планетарной же катастрофой и гибелью всего живого. И если не вечна планета, то что в её истории значит жизнь даже всего человечества! Не говоря уже о судьбе одного представителя этого странного, беспокойного, недалёкого и ограниченного сообщества. В ожидании, когда встанет река, в перерывах между оформлением отчёта о проделанной за сезон работе, в охотничьей избушке, при шуме осеннего дождя, не без грусти записал на последней странице геологического дневника:
Мы все исчезнем рано или поздно,
пройдя лучом незримым путь земной,
чтоб превратиться в прах, стать пылью звёздной,
окутанной вселенской тишиной.
Частицами мельчайшими, инертно,
вращаться нам без верха и без дна…
И если наши души не бессмертны,
то жизнь людская смысла лишена.
Ты можешь жить и с верой, и без веры,
но ты признаешь эдак или так,
что тридцать километров атмосферы
для космоса – немыслимый пустяк.
Оставив на протяжении всего своего маршрута закладки, за которыми предстояло вернуться в следующем полевом сезоне, в первых числах декабря 1934 года, на лыжах, по льду, вышел к деревне со смешным названием Ройки, расположенной среди лесистых гор на правом берегу верхней Томи.
На здании сельского совета увидел красный флаг, украшенный траурными лентами. Когда узнал от сельчан об убийстве в Ленинграде С.М. Кирова, удивился не особенно. С циничностью фронтовика лишь подумал: «Не первый и не последний…» Если бы эти убийства среди революционеров, захвативших в России место и роль национальной элиты, не касались простого народа, он и думать бы об этом не стал. Но это, теперь традиционно, предвещало скрытое и неприкрытое продолжение гражданской войны. И не обещало ничего хорошего ни другу детства и юности Анатолию Пепеляеву, которому в этом году продлили тюремный срок, ни Соткину, который, получается, не зря подумывал о карьере за колючей проволокой, ни ему самому.
Стоя под снегопадом на высоком берегу, смотрел на теряющуюся внизу скованную льдом реку, уходящую в северном направлении под плотную завесу снега. В сторону не столь далёкого города Кузнецка, недавно переименованного в Сталинск… В этот раз стихи опять родились одновременно с мелодией:
Я выбираю тишину.
Её одну я выбираю,
как Богом данную жену,
как вечность без конца и края…
Я выбираю русский снег,
Сибирь с холодными дождями,
тягучесть наших сонных рек
и всё, что будет дальше с нами…
Часть третья
Глава 1
Грифоны и химеры
1944 год. Май. Томск
Так повелось ещё с кадетских и юнкерских лет – длительная поездка в поезде для Суровцева почти всегда становилась началом нового этапа в жизни. Продолжилось так во время германской и во время Гражданской войн. Вот и опять вокзал-терем станции Богашево в этот утренний час встречал его на подъезде к Томску в тяжёлое, военное время.
Штабной вагон командующего Краснознамённым Сибирским военным округом, любезно предоставленный представителю Генерального штаба, был прицеплен к санитарному поезду.
Никто из пассажиров на перрон не выходил. Выходить было некому. Тяжелораненые бойцы даже не выглядывали в окна вагонов. Абсолютное большинство из них были лежачими, нещадно искалеченными в недавней битве на Курской дуге. Томск, отличавшийся развитой медициной, подкреплённой научно-исследовательской деятельностью крупных клиник, уже традиционно принимал большей частью тяжелораненых воинов.
