Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол
Лея не сводила с Гидеона своих синих глаз и слушала его с почти оскорбительным вниманием, но смущенному, запинающемуся Гидеону было ясно, что на самом деле Лея его не слышит. (Она действительно была занята своими мыслями — глядя на своего красавца кузена с густой темной шевелюрой, волевой челюстью, глазами, такими выразительными, почти горящими — от чего? от неуемной энергии? от восторга? — в такого любая девушка влюбилась бы за считанные мгновения; вот только она, Лея, не из таких. И, поглаживая мохнатую спинку паука, успокаивая его (потому что тот, похоже, не на шутку разволновался — она чувствовала, как бьется его крошечное сердечко), Лея думала, как все удивятся, если она возьмет и влюбится в Гидеона Бельфлёра. Это взбесит не только Бельфлёров с озера, но и, прежде всего, Деллу — такая выходка может привести к совершенно непредвиденным последствиям. Репутация у Гидеона была не настолько испорченная, каку Юэна, но он тоже был игрок, и все знали, что они с Николасом и еще несколько молодых людей то и дело устраивали скачки на нелегальных ипподромах, путались с гулящими женщинами в горных деревнях, в Дерби и Порт-Орискани, а еще Гидеон дал жестокую отповедь ее подруге Фэй Рено, которая была уверена, после двух или трех невинных прогулок в общей компании, что вскоре они с Гидеоном обручатся. Тем не менее имелось у него и преимущество: Гидеон жил в замке Бельфлёров, а Делла этот замок ненавидела и частенько устраивала «спектакль» — по мнению Леи, довольно жалкий: в особенно ясные дни, когда медно-розовый замок будто бы плыл над озером и казался намного ближе, чем на самом деле, Делла заслоняла рукой глаза. Замок этот пробуждал в Лее любопытство, потому что за всю свою жизнь она видела только прилегающую лужайку, обнесенный стеной сад и две или три большие комнаты на первом этаже, открытые для всех гостей усадьбы. Лее хотелось — ох, как же ей хотелось: несмотря на предупреждения Деллы, она ничего не могла с этим поделать! — осмотреть каждую комнату, каждый закуток, каждый тайный коридорчик, каждый тупик этого чудовищно огромного дома. Она смотрела на Гидеона, но взгляд ее застилал туман, и она представляла себе, как они вдвоем — она и Гидеон — спускаются по каменной лестнице в погреб, больше напоминающий подвал, обрывки паутины гладят их разгоряченные лица, а по углам прячутся мыши, и воздух пропитан запахом сырости, плесени, гнили, угольно-черной темноты, самой черной в мире темноты… Фонарь в руке у Гидеона раскачивается; если Лея споткнется, то Гидеон крепко схватит ее за руку, а если она задрожит от холода, он повернется к ней и…)
На середине фразы Гидеон осекся и заявил, что не желает более утомлять ее и, пожалуй, ему лучше уйти. Он, правда, хотел попросить ее поехать вместе с ним на торжество по случаю свадьбы Кэролайн Фёр, но Лея, совершенно очевидно, не имеет ни малейшего желания.
— Только и знаешь, что гладить эту тварь, — сказал он. — Это чудовище.
Лея вспыхнула и, пересадив Любовь на колени, принялась указательным пальцем гладить ему спинку, бока и щекотать живот. Они с Гидеоном смотрели друг на друга не меньше минуты, после чего Лея, покраснев еще гуще, проговорила:
— Он вовсе не чудовище! Как у тебя наглости хватает говорить такое!
Гидеон вскочил — с грацией, на которую был порой способен — и, коротко кивнув, вышел из гостиной и, покинув дом, зашагал к дороге.
Во время второго их свидания его снова унизили: на этот раз Лея приняла его в компании не только паука (теперь тот не сидел ни на коленях, ни на плече своей хозяйки, а красовался в центре гигантской паутины, возникшей буквально на днях на потолке в углу комнаты и влажно блестевшей, словно хрустальная. Содрогнувшись от гадливости, Гидеон посмотрел на паука: тот жадно поглощал кусочки еды, специально для него засунутые в паутину), но и Деллы — Деллы, в ее безрадостном одеянии, в вечной черной юбке, по мнению Корнелии, ни дать ни взять мешок из-под картошки, Деллы, с ее выцветшей злобной физиономией, с ехидной усмешкой и маленьким черепом, будто неумело сколоченным из костяных пластин. Мать Леи, у которой он, без сомнения, вызывал острую неприязнь, сновала по комнате, входила и выходила, приносила юной парочке чай, угощала их зачерствевшим морковным тортом и с притворной любезностью справлялась о семье Гидеона. С гримасой сочувствия выслушала она новости о том, как Ноэль слег с гриппом, как Хайрам, бродя во сне, снова ушибся и как олени с дикобразами опять ощипали деревья. В тот вечер Лея была к нему более благосклонна, но Гидеон все равно сомневался: ее загадочная полуулыбка, затуманенный взгляд, то, как она сидела — выпрямившись и сцепив на коленях руки, ее ласковое бормотание — какой смысл таился во всем этом? Хотела ли она подать знак Гидеону, когда Делла отворачивалась? Или, возможно, она подавала какие-то знаки Делле, а Гидеон их просто не понимал? А эта отвратительная тварь в паутине, с бесстыдным удовольствием пожирающая свою порцию торта…
Когда спустя час Гидеон покинул дом Пимов, лицо его горело от досады. Ему удалось вырвать у Леи невнятное обещание (правда, на следующий день она прислала посыльного с отказом) сопровождать его на прием в саду бывшего сенатора, Вашингтона Пейна, однако Гидеона сводила с ума мысль о том, что Лея не слушала его, просто не замечала его.
После этого Гидеон не видел ее несколько недель и старательно пытался не думать о ней, а когда его брат Юэн стал издеваться над его чувствами, Гидеон жестоко подрался с ним и с тех пор стал проводить почти все время с лошадьми. (В то время его любимцем был жеребец Ренсселаэр, потомок принадлежавших Рафаэлю английских чистопородных скакунов, внук самого Булл Рана). Но его мысли, разумеется, без конца вились вокруг Леи, возвращались к ней, откликаясь на малейший повод, даже ощущение. Громкий возглас какой-нибудь девушки, запах сырости и плесени, поблескивающая в траве паутина… Дети, плещущиеся на мелководье… Платье в горошек на его собственной сестре Эвелин, довольно невзрачной…
Однажды вечером он оседлал Ренсселаэра и прискакал в Бушкилз-Ферри, к старому кирпичному домику Пимов. С удивительным хладнокровием, подкрепленным двумя или тремя — не больше — глотками виски, он вычислил, где именно находятся окна комнаты его кузины, забрался на дуб с длинными разлапистыми ветвями, что рос вплотную к дому, и, орудуя руками в перчатках, умудрился открыть плохо прилегающую к фрамуге раму, причем справился с этим почти бесшумно. Действительно, он попал в комнату Леи (просторную и нарядную — но беспорядок, царивший там, поразил Гидеона); она была совсем близко: во сне ее темные волосы разметались по подушке, влажные губы приоткрылись. Но Гидеон был хладнокровен и лишь бросил взгляд на спящую девушку. Стремительно подойдя к хитроумно сплетенной, тянущейся от пола до потолка паутине, Гидеон, не давая себе времени для раздумий и вполне понятных опасений, протянул руку к пауку, черной тенью маячившему в самом центре. Паук открыл желтые глазки. Его лапки подрагивали. Другой убил бы Любовь из пистолета или даже ружья или схватился бы за острый охотничий нож. Но Гидеон доверил борьбу с гнусной тварью перчаткам — тонким, нежным, нежно ласкающим кожу перчаткам из узорчатой замши, сшитым на заказ по его руке.
Издав громкий визг, напоминающий летучую мышь, тварь принялась нападать на него (из пасти у паука торчали то ли зубы, то ли какие-то острые зазубрины) и отбиваться многочисленными лапами (хоть и тонкими, но удивительно сильными); и отбивался Любовь так яростно, что Гидеон отступил назад и едва не потерял равновесие. Как именно уничтожить паука, он заранее не продумал — удушить гадину не представлялось возможным, ведь шеи у нее не было, — но его обтянутые перчатками руки действовали с поразительной ловкостью, как будто в туманном прошлом, окутывающим род Бельфлёров, его предки только и делали, что убивали гигантских пауков — одну Любовь за другой, просто хватали их и сдавливали в кулаке…
Несмотря на отчаянную борьбу и внушительные размеры паука, схватка заняла всего две-три минуты. К концу ее Лея, разумеется, проснулась и зажгла стоящую на тумбочке керосиновую лампу. Она села в кровати, завернувшись в простыню; тяжелые пряди волос с завитками на концах, обрамляющие прекрасное бледное лицо, рассыпались по плечам. Когда Гидеон, отдуваясь, наконец, повернулся к ней и с величественной надменностью бросил то, что осталось от Любви, в изножье кровати, на свернутое одеяло, Лея хмуро взглянула на него и проговорила — так тихо, что Гидеону прошлось нагнуться, чтобы разобрать ее слова:
