Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве
— Эптухай!
— Васи, я видел могилу. Крест. Плохо, когда могила. Вася ткнулся в шубу молодого эзингейца. Он шептал самоедское приветствие:
— Ани дарово! Ани дарово!
— Здравствуй, луце! — сказал по-русски молодой охотник.
В остяке от радости проснулся родной язык, и он тоже поздоровался:
— Питя вола! Питя вола!
Обнявшись, образовав собою некое подобие чума, Зуев, Эптухай, Вану бодались лбами, хлопали друг друга по спинам…
Зуев поведал о своих приключениях.
— Вот гадал. Выпало — ворочаться. С пути сбился. Нет моря.
— Есть море! — воскликнул Эптухай. — Море там! — Он махнул рукой на северо-запад. — Васи, хочешь, пойду с вами? — И протянул Зуеву раскрытую ладонь. — Бери, это тамга моего рода. Тамга отгонит злых духов.
12Вану был отменным следопытом, пока шли до Обдорского городка. Он знал путь по реке, разбирался в ее притоках. В сторону же, тем более к северным отрогам Урала, ходить не доводилось. И вел отряд, скорее, по наитию.
Полярная тундра для Эптухая была домом родным. Где только не кочевали эзингейцы! Никогда не смог бы сказать, как отыскал Зуева — разве можно объяснить, как стрела, выпущенная упругой тетивой, точь-в-точь попадает в цель? Она просто летит.
Ощущение тундры, живое и естественное, как воздух, жило в нем с раннего детства.
Как точно он угадывал направление ветра по полету птиц, по легкому, неприметному для глаза, отклонению стаи от курса. Погоду на завтра мог предсказать по малейшему изменению цвета багульника, но форме кучевых облаков, даже по вкусу морошки-ягоды. Чуткость зверя поселилась в молодом самоеде. Втянет носом раз, другой прикроет глаза, дабы отстраниться от внешнего мира, глубже уйти в себя, и победно вскинет большой палец:
— Слышу соленую воду…
Вану пристыженно молчал. Он не слышал моря. Плечи у него были опущены, что-то в нем появилось от Петькиного Бурого, которого по причине плохого зрения и слабости ног выбросили из стремянных собак. И песенки в нем заглохли — веселый ручеек, пересчитывающий камешки, иссяк.
— Чего так печален? — спросил Зуев.
— Зачем выручал меня? Лучше бы моя тень ушла в подземное царство…
— Да ты о чем, Вану?
— Зачем тебе такой проводник? Эптухай — хороший проводник. Вану — плохой проводник. — И остяк достал из-за пазухи пятирублевую ассигнацию: — Отдай Эптухаю…
Зуев рассмеялся:
— Все-таки ты дурачок, Вану. Не сержусь на тебя.
А Эптухай, погоняя оленей, размахивая над головой хореем, восторженно орал:
— Слышу соленую воду! Слышу соленую воду!..
В первый раз Вану заплакал. Соленые слезы текли по его щекам, и он, как ребенок, слизывал их с губ…
13На третьи сутки непрерывной гоньбы достигли крутого мыса.
С одной стороны скала обращена к заливу, с другой — к широкому устью реки Кары. Темная полоса, похожая на рваный рубец, обозначала границу двух вод — материковой и морской. Кара, добравшись до устья, напропалую швырялась брызгами, толкаясь в горловину залива.
Ниже, почти вровень с отмелью, на мелководье покачивались плоские льдины, зеркально-гладкие, просвечивающие зеленью. Поодаль виднелись белые ледяные падуны. Они стояли в воде, как на якоре.
— Самоед говорил, что море слышит, — носился по берегу Эптухай, — теперь самоед море видит. Море, море!
Этому русскому слову его научил луце. Оно нравилось молодому эзингейцу так же, как слова «нау-ка», «нату-ралисса»…
Верить… не верить… Какой путь пройден! Сколько на свете натуралистов, глядя в атлас, не подозревают, что Карская губа на два градуса выше. И он, Зуев, первым узнал это!
Белая медведица отряхивалась, не подозревая, что за ней следят. Два медвежонка раздирали крупную рыбину — не от жадности, а от шалости. Ступая на камни, медведица тяжело пошла в воду. Ей было по брюхо. Взмахнула лапищей — в когтях затрепетала добыча. Добыча серебристо мелькнула в воздухе. Медведица подалась вперед. Белый ком растаял в глубине.
Проплывши под водой саженей триста, вскарабкалась на льдину. Медвежата ревниво подскочили к воде, отпрянули. Волна грозилась шлепнуть.
Льдина покачивалась под тяжестью медведицы.
Поблизости, как мяч из воды, вынырнула круглая голова нерпы. Медведица присела на передние лапы, соскользнула в глубину.
Ветер с залива, наполненный солью, влажно ударил в лица людей, стоящих на мысу.
14Вану сладил чум.
Распластавши руки, Вася упал на мягкие шкуры.
Достал ладанку, в которой хранился ломоносовский чертеж полярных стран. Расправил его. Северный берег. Камчатка. Новая земля. Ямал. Обь. Ровными, точеными буковками выводил Михаил Васильевич эти названия. Что испытывал он, мыслью окидывая северную макушку земного шара? Вот Карская губа, уткнувшаяся в южные границы Ямала, в само основание полуострова. Ямал, Ямал… Нет, Михаил Васильевич, скобочка залива не тут, не под Ямалом.
Прозрачной иголочкой пера Зуев начертал едва заметное полукружие Карской губы на два градуса западнее.
Так тому и быть отныне!
В правом уголке Ломоносов написал два слова: Чаятельный Берег. Чаял, что и эти неведомые широты будут открыты землепроходцами, они доберутся туда, к Чаятельному Берегу, северным морским путем. Тот берег далек. Но вот он его, зуевский, Чаятельный Берег, Чаятельный бережок Карской губы.
Примостившийся рядом и с любопытством наблюдающий за Васей молодой эзингеец не скрыл удивления:
— Васи, чего рисуешь на берестяном листе?
— Это не берестяной лист. Это карта.
— Карта? Кар-р-та, — попробовал на зуб новое русское слово Эптухай. — Она зачем?
— У тебя есть лицо?
— Зачем так говоришь? — Эптухай провел пальцами по щекам.
— Карта — лицо земли. Все на ней обозначено. Даже нос есть — Канин. И губа — Карская.
— А тундра, где живут самоеды?
— И тундра.
— Послушай, луце, — поразился Эптухай, — как на таком листочке помещается тундра?
Вану зацокал языком:
— Натуралисса, натуралисса! — Так он по-своему выражал восхищение своим начальником.
— А теперь, мужики, маленько посплю, — потянулся Зуев. — Глаза так сами и закрываются…
— Чокот, чокот, чокотушечки! — не унимался Вану.
Засыпая, Зуев думал: «Присловье самое тверское, а „чокот“ по-остяцки — „снег“. Как неожиданно слова сходятся! Через тысячи верст, через полдневные страны — как гуси перелетные».
15На горизонте, раскинув паруса, маячил двухмачтовый бриг. Бриг удалялся от берега.
Голос адъюнкта Мокеева пропел:
И непрестанно смотря туда, где корабль Одиссеев,
Бегом волны деля, из очей ушел и скрылся.
Берег ерошил гладь Кары; зябкие, растревоженные ее волны затягивались в широкое горло залива — как в омут.
В когтях медведицы трепыхалась рыба.
Длинноногие, невесомые морянки скакали по прибрежной гальке.
Шумная стая пролетных гусей накрыла мыс треугольным клином, и клин на глазах рассыпался, точно солдатская колонна на привале.
Попискивая, над заливом реяли чайки.
Чаятельный берег жил своей ничем не нарушаемой жизнью.
С борта удаляющегося брига послышался внятный голос Шумского: «Василий, сынок, не серчай, что ухожу. Мне пора. Мир познаша — себя познаша. Прощай. Помни окаянного дядьку Шумского».
16Разметав крупноячеистую рыбацкую сеть, Эптухай и Вану осторожно спускались к подножию мыса. Они выследили крошечного медвежонка, который резво гонялся за настырной морянкой. Вспорхнув, держа в клювике кусочек рыбы, морянка присела на валун. Медвежонок не смог вскарабкаться на камень, косолапо, обиженно бродил вокруг. Чем-то он был похож на пушистого, хорошо откормленного щенка лайки. Дитя суши и Ледяного моря, медвежонок еще не был послушен дремавшему в нем инстинкту — уйти от несправедливого берега в пучину темных вод, чувствовать себя на плаву воздушно и бестелесно. Морянка не давалась, она водила его за нос, и медвежонок по-собачьи поскуливал. А может, он обиделся на мать, которая отдалась своей второй натуре: всей своей тушей поднималась вверх и, оглядев землю, погружалась в воду.
Морянке надоело играть, она взмыла над мысом. Медвежонок присел на задик и совершенно по-собачьи стал чесать лапой за ухом.
— Сбоку заходи, сбоку, — прошептал Эптухай.
Ничего не подозревавший медвежонок заковылял по берегу, вынюхивая гальку черным носом.
Пущенная вперед рыбацкая сеть целиком накрыла малыша.
Зуева разбудили возбужденные голоса. Он выкарабкался из чума. Прижимая медвежонка к груди, вприпрыжку скакал Вану.
