Афанасий Коптелов - Великое кочевье
— Ты мне скажи как алтаец алтайцу.
— Да я и сам не знаю.
— А весь народ будет выбирать?
— Все. Кроме лишенных права голоса.
— Вот это мне не понятно. Зачем людей голоса лишать, когда они Советскую власть любят? Могут помочь…
— Таких баев и кулаков на свете нет, которые бы любили диктатуру пролетариата.
— Я про себя говорю. Царскую власть я ненавидел. Советская власть для меня родная, хорошая: народ грамоте учит, больницы открывает. Я тоже встал на новый путь, организовал коневодческое товарищество.
Техтиеков, теряя терпение, спросил фамилию. Сапог назвался.
— А-а, вон кто! Слышал, слышал. И по документам знаю. — Техтиеков встал и сказал четко, строго: — Лишен голоса правильно — как бай, как эксплуататор. И разговаривать больше не о чем.
— А как мне голос вернуть?
— Никак.
— Я жаловаться буду. В Новосибирск поеду, в Москву.
— Жалобы на лишение голоса надо подавать в сельскую избирательную комиссию.
— Там сидит парнишка — Аргачи. У меня в пастухах жил, табуны пасти не умел, а теперь его народом управлять посадили.
— Вот ему и подавай. Он тебя хорошо знает, — отрывисто бросил Техтиеков, давая понять, что разговор окончен.
6Одна лампа лениво мигала на столе, вторая — под потолком, обвитая мягкими шарфами дыма.
Навстречу Копосову, только что перешагнувшему порог, поднялся председатель аймачного комитета взаимопомощи, тонкий человек с вытянутым лицом.
— Я вас сегодня искал: надо было спросить об одном деле.
— Искал? Я целый день был в айкоме, — ответил Копосов. — Ну, что у тебя? Давай.
— Дело такое: комитету взаимопомощи тридцать баранов пожертвовали, так я думал, принимать или не принимать, — приглушенно сообщил председатель, будто боялся, что его услышат.
— Кто мог пожертвовать?
— Сапог. Самых лучших.
— Возвратить. Немедленно возвратить. — Голос секретаря стал необычно строгим. — Нельзя, товарищ, быть таким близоруким. Бай — хитрый, он хочет на этом создать себе политический капиталец, вернуть былой авторитет.
…По пути к дому Сапог решил еще раз заехать в сельсовет. Ногона он отправил домой, чтобы все видели, что бывший зайсан, как простой человек, ездит один, без прислужников.
Из сельсовета, слегка прихрамывая, вышел Аргачи. Он направился к заседланному коню, но, заметив приближающегося всадника, остановился.
Стоял он крепко, точно врос в запорошенную снегом землю. На нем были меховые — белые с черными крапинками — кисы, поэтому ноги казались обернутыми берестой. Лисья шапка была сдвинута на затылок, лоб открыт.
Сапог взглянул на него и удивился происшедшей перемене.
Не узнать человека: лицо открытое, смелое, нет и следа былой подавленности. Но наедине, может быть, удастся договориться обо всем.
И Сапог, спешившись, поклонился ему нарочито низко:
— Здравствуй, умнейший человек. Я заехал позвать тебя к себе в гости. Отец твой часто гостил у меня, араку пил.
— Не гостил, а батрачил.
— Мы с тобой братья, в наших жилах одна кровь.
Аргачи, нахмурившись, наблюдал за Сапогом.
— Каким ты добрым стал! А не знаешь ли, почему у меня зубы черные?
Сапог вспомнил, что когда-то, ударив работника по зубам, сломал золотое кольцо на своем среднем пальце.
— Зачем назад смотреть? Надо вперед, вместе… Тогда я погорячился, а если на горячий камень плюнуть, то и камень зашипит.
Аргачи еле сдерживал себя.
— А не знаешь ли ты, почему я стал хромым? Не помнишь, как мне ногу переломил?
— Самого быстроногого коня тебе отдам. Хочешь — бери арабской крови, хочешь — английской.
Дыша часто и коротко, Аргачи крикнул:
— Уходи! Уходи, пока жив!
Сапог долго не мог нащупать стремян. Потом, удаляясь, с достоинством бросил через плечо:
— А все-таки ты приезжай. Нам не из-за чего ссориться. И я не сержусь. Всякий человек зря погорячиться может.
Глава пятнадцатая
Было уже темно, когда в аил вошел невысокий человек в длинном пальто, в шапке-ушанке, из-под которой выбился непокорный чуб черных волос. Чаных приняла его за русского, а когда поняла, что это Ярманка, заплакала. Это очень нехорошо, что она сразу не узнала мужа. Наверно, она потеряет его.
Отец поднялся со своей лежанки, оглядел сына и спросил:
— Ты почему так нарядился?
— Привык по-русски одеваться. Хорошо так! — ответил Ярманка, садясь рядом с ним.
Дети подбежали за подарками. Открыв чемодан, Ярманка подал им по бумажному кульку, а Чаных кинул в руки сверток ситца:
— Тут хватит всем на рубашки.
Отцу он привез большую папушу листового табаку.
Чаных суетилась возле костра, собирая ужин. Подарки обрадовали ее, и она уверенно спросила:
— Ты больше не поедешь туда?
— Нет, я приехал только на пять дней, — ответил Ярманка. — Надо помочь провести перевыборы сельсовета.
— А когда совсем воротишься? — спросил отец.
— Не знаю… Может, меня комсомол пошлет на работу в другое место.
— А мы как будем жить? — Старик тяжело вздохнул. — Я тебя кормил, растил.
— Помогать вам буду.
Чаных снова заплакала. Ярманка молчал. Ужин был никому не в радость. Выпили по чочою[25] араки, но и это не развеселило.
Ярманка думал о прошлом. Веселые песни девушек, что звенели неподалеку, напоминали о встречах с Яманай и о ее судьбе. Но при воспоминании о ней Ярманка всегда видел перед собой ухмыляющуюся рожу Сапога Тыдыкова и чувствовал, что при новой встрече, пожалуй, не сможет сказать Яманай ни одного теплого слова.
Он даже сложил песню:
Не буду я ходить по земле,
Растоптанной в грязь, —
Не буду вспоминать женщину,
Приголубленную баем.
Но и песня была бессильной. Он то с горечью, то с жалостью, то с обидой, то с упреками самому себе вспоминал свою Яманай.
Он молчал, и это тревожило Чаных и Токуша.
Ночью под шубу пробрался холод, стыли ноги. Ярманка проснулся, вскочил с кровати. Он долго метался по аилу, чтобы размять застывшие ноги, перешагивал через яму, где спали дети, обходил отца, подставившего огню голую грудь, а потом сел к очагу, тяжело покачав головой. Там, в общежитии школы, он уже привык спать на кровати, под чистой простыней и теплым одеялом, а здесь ему опять приходится, скрючившись, ложиться к костру на землю. Собачья жизнь! Он, Ярманка Токушев, и одну зиму не согласился бы теперь зимовать в аиле.
Снежинки осторожно, словно на ниточках, опускались в дымовое отверстие и таяли в струе дыма.
Дождавшись рассвета и вспомнив утренний распорядок в школе, Ярманка почувствовал возвращающуюся к нему бодрость. Он хотел умыться, но не нашел воды. Взял узду, сходил за лошадью и отправился на реку. Пушистый снег накрыл землю толстым слоем, ноги увязли по колено; идти было тяжело, как по песку. Ярманка разгреб снег, нарубил льда, мелкие куски ссыпал в сумы, а крупные приторочил к седлу и двинулся обратно. Дома он натаял воды, достал обмылок и начал умываться у костра, пофыркивая от удовольствия.
Отец испуганно наблюдал за ним, наконец не выдержал и вскочил:
— Брось лить воду!.. Ишь ты, умываться выдумал!
— Хорошо умываться! Глаза яснее видят, тело легкость чувствует!
Слова сына казались дерзкими. Старику хотелось ударить непослушного, но он понимал, что ушли те годы, когда сыновья беспрекословно повиновались ему. Они затеяли что-то непонятное. Им приятно все новое. Но каково ему, старику, переносить это? Чувствуя свое бессилие, он отвернулся.
— Счастье из аила уйдет, скота не будет.
Проснулась Чаных, и Токуш пожаловался ей:
— Вижу, совсем хочет убежать от нас.
Ярманка хвалил жизнь в домах русских. Там теплые печи, чистый воздух, через большие окна льется свет. Там забываешь про зиму. Шубы там не нужны — висят на стене. В легкой рубашке отдыхает тело. Хорошо там жить!
Старик готов был согласиться на все, только бы сын не уезжал.
— Делай себе избушку здесь, — вздохнув, сказал Токуш.
Чаных растерянно взглянула на свекра. Ей хотелось спросить: «Как же можно жить без костра? Где ячмень жарить? Где курут коптить? Где араку гнать?» — но, чтобы не расстраивать мужа, она сдержалась…
После чая Ярманка сразу уходил из своего темного, холодного жилья и возвращался только глубокой ночью, когда уже все спали. Сначала он шел в аил, когда-то брошенный Таланкеленгом, где сейчас жили люди, приехавшие проводить перевыборы сельсовета.
Его нетерпеливо спрашивали:
— Когда охотники с промысла вернутся?
— Скоро, скоро.
— Буран начинается, задержит их.
— Борлай знает о перевыборах и поторопит соседей.
Потом Ярманка помогал Яраскиной, темнолицей алтайке с коротко стриженными волосами, едва видневшимися из-под лисьей шапочки, проводить женские собрания. Их беседы заканчивались призывом ко всем женщинам прийти на перевыборы и голосовать за лучших людей долины, которые будут названы кандидатами в члены сельсовета.
