Юсиф Чеменземинли - В крови
— Если б не слабость проклятая! Я бы тотчас встал! Так надоело лежать! Не люблю я этого, ты ведь знаешь…
— Ничего не поделаешь, ахунд. Вставать вам пока нельзя. Лежите.
— Вот и лекарь твердит — лежать, лежать! — сокрушенно проговорил Вагиф. — После этого лекарства два дня, говорит, с постели вставать не положено! Да разве улежишь — что творится! Если шах перешел Аракс, хорошего ждать не приходится…
— Ахунд, у меня надежные сведения: Мамед–бек разрушил Худаферинский мост, но шах снова его отстраивает. Он разделил свою армию на три части: первая сейчас на подступах к Нахичевани, захваченных там женщин и детей погнали в Тебриз, посевы пожгли, деревни уничтожили. Второй отряд взял Сальяны, женщин и детей угнали, мужчинам поотрубали головы и нанизали на пики — шаху в подарок… Сам шах с третьим отрядом намерен перейти Худаферин и направиться прямо к Шуше.
— А что талышский хан Мир — Мустафа? Он как?
— Самому ему удалось в горы бежать, а семья его — дети и жены попали в плен…
— Бедняга! Подумай, Агасы–бек, как судьба расправляется с людьми! Где предел мукам человеческим?..
— Это еще не все, — Агасы–бек тяжело вздохнул. — Нас ждут тяжкие испытания. Люди побросали посевы, бегут в горы… Селенья разрушены, повсюду развалины, пожарища… Голод будет.
Вагиф, опустив голову, задумчиво крутил на пальце агатовый перстень. Лицо его, всегда такое приветливое и оживленное, сейчас было исполнено печали. Агасы–бек молчал. Наконец, Вагиф поднял голову, взглянул на гостя.
— А хан куда уехал? — спросил он.
— В сторону Туга. Он должен соединиться с войсками Ираклия и вместе идти к Араксу. Если Мамед–бек не сможет помешать восстановлению моста Худаферина, сражения не миновать. Самое главное — удержать берег Аракса. Если и это не удастся, придется отступать к Шуше. Другого выхода нет…
Вагиф снова впал в задумчивость. И вдруг весело улыбнулся:
— А ведь опозорится шах — крепости ему не взять!
— Я тоже так полагаю, — заметил Агасы–бек. — Город прекрасно укреплен да и пушек у нас не меньше, чем у него.
Они проговорили еще около часа. Наконец Агасы–бек ушел.
Солнце уже садилось, в комнате постепенно темнело. Но Вагиф не замечал этого: события последних дней повергли его в отчаяние, он даже потерял представление о времени.
Дома тоже не было ему утешения. Кызханум раз за весь день наведалась к нему, справилась о самочувствии… До сих пор Вагиф как–то не придавал особого значения ее бессердечности, вернее — стал привыкать к этому, но теперь, заболев, остро почувствовал вдруг глубокую обиду. Горечь переполняла душу. Было такое чувство, словно он только что явился в этот мир и, взвесив на весах справедливости добро и зло, счастье и горе, пришел в отчаяние. Ни капли света, ни частицы радости не было сейчас в его душе. Вагиф позвал слугу, попросил перо и бумагу. И стал писать:
Я правду искал, но правды снова и снова нет,
Все подло, лживо и криво — на свете прямого нет,
Друзья говорят — в их речи правдивого слова нет,
Ни верного, ни родного, ни дорогого нет.
Брось на людей надежду — решенья иного нет.
Все чаще опускаясь в чернила, перо проворно скользило по бумаге; строка рождалась за строкой, и на сердце у поэта становилось легче, светлее. Наконец, он дошел до последней строфы, глубоко вздохнул…
Потухли глаза, старею, жизнь черней и черней.
Сколько красавиц мимо прошло за тысячи дней!
Дурною была подруга, погублено счастье с ней!
Аллах, одари Вагифа милостию своей,
Ведь, кроме тебя, на свете друзей у больного нет[73].
Стихотворение было закончено, Вагиф снял очки. Душевные муки не терзали его. Лишь где–то в глубине существа жила неизбывная тоска — по Медине.
9
Нескончаемые толпы прибывших с равнины беженцев заполнили все вокруг, забили дороги, тропы. От Топханы до Дабтелебе расставлены были шатры и кибитки, кишмя кишели стада баранов и ягнят. Лошадиное ржание, блеяние овец и коз, мычание коров и буйволов, смешиваясь с тревожными криками людей, рождали зловещий гул. Казалось, небеса должны были разверзнуться от этих звуков. Народ, охваченный черной тревогой, бросив неубранный урожай, тронулся с насиженных мест. Горожане, остававшиеся пока в своих домах, тоже не знали, что ждет их завтра. Все понимали, что война — это угнанные в рабство дети и женщины, нанизанные на копья головы, реки человеческой крови…
Вагиф все еще болел, но ему регулярно сообщали о новостях, просили совета. Вести, которые приносили в Шушу гонцы, часто оказывались неверными. До сих пор не было точно известно положение на Араксе, одни говорили, что одержана победа, другие твердили о поражении. Насмерть перепуганные беглецы уверяли, что видели шаха недалеко от Агдама.
Приход ханского сына Абульфат–аги помог Вагифу уяснить истинное положение дел. Прежде всего он узнал, что хан вернулся в город и послал сына справиться о здоровье Вагифа.
Вагиф поблагодарил и тотчас же принялся расспрашивать.
— Ну, так как же обстоят дела?
Гость помрачнел.
— Шах перешел Аракс. Было сражение, наши не устояли, что могут сделать пять тысяч против сорока?!
Больше Вагиф ничего не стал спрашивать — все было ясно: положение создалось угрожающее.
— Отца удручает не то, что делает хан–скопец — он наш враг, и мы это знаем. Больше всего его гневит Джавад–хан. Этот негодяй, взяв с собой Мелик — Меджнуна, отправился на поклон к шаху. Мало того, именно его войска теснят на одном из участков отряды отца. Не могу передать, как велик его гнев. Если бы вы не были так больны, надо было бы придумать что–нибудь. Вы его знаете, как никто, и только вы можете на него повлиять.
— Что делать, — сказал Вагиф. — Эта проклятая болезнь приковала меня к постели…
Вагиф прекрасно знал, что такое гнев Ибрагим–хана, и потому, даже проводив Абульфат–агу, не переставал думать об этом. И тут появился священник Охан, он был в полном смятении.
— Ну, милый, нашел время болеть! — начал он. — Дела–то никуда не годятся! Этот собачий сын Меджнун полез к шаху за заступничеством! Хан рвет и мечет: снова польется кровь, снова простые люди будут расплачиваться за все! Найди средство, ахунд! Спаси людей от ханского гнева.
Охан был вне себя, он метался по комнате, не в силах усидеть на месте, то и дело ударял себя по коленям и бормотал: «Так вот, значит, как ты поступаешь, Меджнун?! Повоевать захотелось? Дурак! Хан с шахом воюют, а ты–то чего башку в петлю суешь?!»
Не переставая гневно бормотать, Охан достал нюхательный табак, набил им ноздри и малость поостыл.
— Ахунд! — сказал он умоляюще. — Заставь вечно бога молить — придумай что–нибудь!.. Знаешь ведь, когда гнев бушует, ум молчит!
— Знаю, мирза Охан, — Вагиф вздохнул. — Я ведь и до твоего прихода об этом думал. Знаю, что в гневе хан вешает, рубит головы, и от этого не только народу, ему самому огромный вред: можно ли уничтожать людей, когда враг стоит у ворот?! Это как в пословице: с ишаком не справился, давай седло пинать!.. Да… утихомирить хана есть только одно средство.
— Какое же? — священник бросился к Вагифу. — Говори, ради бога!
Поэт усмехнулся.
— Нам не обойтись без позументщика Кязыма!
— Как это? — опешил Охан.
— А так. Он острослов и весельчак… Наплетет что–нибудь забавное, глядишь, хан и успокоится…
— Так чего же ты медлишь?! — воскликнул Охан. — Зови его!
За Кязымом послали слугу. Пока тот ходил, во двор Вагифова дома набилось полно народу — люди снова пришли за помощью — нужно было выручать невинных людей, брошенных в темницы. Рыдания и скорбные голоса, доносившиеся снаружи, болью отзывались в сердце поэта.
Явился Кязым. Рукава у него были засучены, руки в грязи.
— Ты что это больно загордился? — с улыбкой спросил Вагиф. — Не зайдешь, не проведаешь? Или важный стал, сильных мира сего за подол уцепил?
— Нет, ахунд. — Кязым рассмеялся. — Сильные мира сего сами цепляются за меня! Заставили ямы рыть и меня, и Аллахкулу. Теперь вместо шелков изготовляю окопы!
Он засмеялся. Вагиф и Охан тоже не удержались от смеха. Вагиф достал из–под подушки платок, вытер заслезившиеся глаза. Потом начал рассказывать Кязыму, зачем позвал его.
— Пощади меня, ахунд! — Кязым даже вскочил с места. — Не отправляй вслед за Ханмамедом! Я бедный человек, у меня дети малые! Пожалей!
Вагиф долго уговаривал его, объяснял, что, если не утихомирить хана, погибнут люди, прольется невинная кровь.
— Положись на меня, — сказал он Кязыму. — Если, не дай аллах, что случится, я не оставлю твоих близких!
Волоску не дам упасть с их головы!
Кязым долго сидел, опершись на руку подбородком, — думал.
