Раффи - Хент
XXXVI
Было за полночь. В лачужке курда светился еще огонек. Патриархальная семья вся размещалась в одной комнате: храпела на своей постели старуха; рядом с нею валялись дети, изредка бормоча и смеясь сквозь сон. Возле них поместилась их мать. Наивная и свободная дочь гор считала совершенно естественным ложиться в постель при чужом человеке. В комнате было жарко, и спавшая откинула наполовину свое одеяло, приоткрыв белую, как мрамор, грудь, на которую падала густая черная коса. Молодая женщина спала спокойно, подобно невинной овечке.
«Такою же нагою была и наша праматерь, — думал Вардан, — она прикрыла свою наготу, лишь только постигла значение греха. Этот народ не знает еще, что такое грех, а потому не имеет понятия и о том, что на нашем цивилизованном языке зовется стыдом, скромностью и приличием. Вот народ, сохранившийся в своей первобытной простоте, народ, из которого можно создать нечто прекрасное. Дикие отпрыски, привитые к более культурному растению, дают прекрасные плоды… Как было бы хорошо, если бы это живое и здоровое племя слилось с армянами!»
Все спало кругом. Долго сидел Вардан в одном положении, и в голове его бродили бессвязные мысли. Порою перед ним вставала печальная картина трагического бегства алашкертцев. Народ этот в течение многих веков истощился, обеднел и большею частью погиб благодаря этим безумным, бесцельным переселениям, до сих пор еще не опомнился — и вот еще новое переселение! Вполне естественно: дерево, не имеющее прочных корней в родной почве, не может противостоять бушующим стихиям, свирепый ураган вырывает его с корнем и бросает в гибельную пропасть.
Потом воображение рисовало ему энергичный образ Салмана, ему казалось, что он слышит его воодушевленные речи: он говорил без умолку, приятно и плавно и, хотя иной раз и высказывал незрелые мысли, но все речи его дышали глубокой верой и страстностью. Вспоминал Вардан и Мелик-Мансура, этого искателя приключений, который всегда находил особенное удовольствие в бурных и опасных предприятиях. А вот образ старика Хачо, этого благородного патриарха, любящего свой народ, о котором он в пределах своей власти заботился так, что готов был на всякие жертвы, лишь бы ни один бедняк не проливал слез. Вспомнил он и сыновей его, из которых иные под игом рабства потеряли чувство собственного достоинства и понятие о свободе, а другие протестовали против беззаконий и насилия. В этих воспоминаниях его мысли кружились и перескакивали с предмета на предмет и приводили его к Лала.
Вдруг внимание Вардана привлек эфенди, дыхание которого замедлилось. Руки его беспрестанно двигались, а стиснутые губы по временам шептали неясные слова, прерываемые глухими стонами. Он был в горячечном бреду. Вардан слушал его, но ничего не понимал. Видно было, что больного терзали жестокие душевные муки. Это состояние продолжалось недолго; эфенди начал постепенно приходить в себя и успокаиваться. Он приподнял голову, привстал, сел на постели, открыл глаза и, бросив дикий взор вокруг, снова склонил голову на подушку, закрыв глаза.
— Ах, если б нашелся здесь хоть один армянин! — послышался его глухой голос.
— Он здесь, — ответил Вардан, приближаясь.
— Дай мне руку.
Вардан отступил с отвращением.
— Где я? Кто привел меня сюда? Зачем так скоро освободили из ада?.. Там было хорошо, очень хорошо… Меня поглощали огненные волны раскаленного океана, и тысячеголовые чудовища давили, душили меня в своих холодных объятиях. Вижу их как сейчас: вот они там, в далеком пламени, извиваются и громоздятся друг на друга. Как приятно преступнику мучиться и страдать в когтях таких чудовищ! Терзаться — не сметь роптать и считать себя достойным более жестоких страданий!..
Он снова раскрыл мутные глаза, посмотрел на Вардана, но не узнав его, продолжал:
— Мне суждено было, друг мой, быть в самой ужасной части ада, и я этим горжусь… Мне не удалось занять высокое место в этом мире, но там удалось. Никто не мог соперничать со мной. Я видел Васака, Меружана, Вест-Саркиса[41], Каина и им подобных злодеев — они завидовали моей славе… Ах, какое блаженство плавать в огненных волнах, чувствовать адский жар, гореть, жариться и никогда не обращаться в пепел! Хорошо, что это вечно; в вечности все прекрасно…
Вардану не трудно было понять, что было причиной этого бреда. Он почувствовал в этих словах раскаяние, а потому забыл свою ненависть к этому жалкому человеку и, взяв его за руку, сказал:
— Успокойтесь, эфенди, вы скоро поправитесь, раны ваши не опасны.
— Я слышу знакомый голос…
— Голос Вардана.
Больной задрожал всем телом и, оттолкнув от себя руку Вардана, воскликнул:
— Возьми руку, я могу загрязнить ее; отойди от меня, я могу осквернить тебя… Вардан, я знаю тебя: ты добр, но в то же время беспощаден. Призови всю свою жестокость и сейчас же убей меня; этим ты сделаешь мне великое добро. Брось труп мой в опустевшие земли Алашкерта, некогда цветущие поля которого я сам опустошил; пусть пожирают его звери, или, если сжалишься надо мною, то закопай труп мой в яму; предай меня вечному огню и вечным мучениям. Но нет, нет, я не достоин земли Армении — мой отвратительный труп осквернит ее.
— Успокойтесь, эфенди, — повторил Вардан, — вы не умрете, я приложу все старания, чтобы вы остались живы.
— Я думал, что мне не трудно будет умереть и закрыть глаза, чтобы не видеть совершенных мною злодеяний. Но нет, месть сильнее ничтожного человека. Она оставила меня в живых, чтобы я долго еще видел те места, опустошению которых содействовал сам. Видеть бедные лачужки несчастных крестьян, изгнанных мною, видеть все это и терзаться от угрызений совести — это ужасное мучение… Я послужил орудием гибели целого края, но убить себя не сумел!
Последние слова он произнес с глубокой горечью, выражавшей все его душевные муки, его отвращение к жизни и жажду найти покой в могильном забвении.
В эту минуту проснулась хозяйка.
— Больной ваш, как видно, неспокоен, не желает ли он чего-нибудь?
— Ничего не нужно, он в лихорадке, и это скоро пройдет.
— Я узнаю этого человека. Не Томас ли эфенди?
— Он самый.
— Несчастный! Несколько дней назад он бродил в наших краях босой, с непокрытой головой и в изорванном платье. Когда к нему подходили, он подымал крик и убегал. Говорили, что он помешался.
Вардан вспомнил, что он тоже заметил в эфенди признаки помешательства, когда увидел его стоящим на скале.
«Но почему помешался он, — думал Вардан, — разве нравственные муки могли нанести столь сильный удар такому развращенному человеку, как эфенди?»
— Рассказывали, что эфенди любил девушку, которая исчезла во время бегства алашкертцев, — сказала хозяйка, — ходили слухи, что эту девушку схватили неизвестные люди и увели.
— Какие люди?.. Какая девушка?.. — в ужасе вскрикнул Вардан.
— Не знаю, так рассказывали.
Так вот что было причиной помешательства эфенди! Теперь Лала была потеряна для Вардана… ее похитили… Исчезли последние надежды, и в измученном, потухшем сердце Вардана остался только печальный пепел воспоминаний.
Ночь прошла. Занялась уже утренняя заря. В воздухе послышалось веселое пение птиц.
После бурной и дождливой ночи настало яркое летнее утро.
Вдруг в лачужку вбежала девушка с радостным лицом. Как видно, она шла издалека, так как промокла с ног до головы и все платье ее было в грязи.
— Джаво!.. — вскрикнула хозяйка и бросилась к ней.
Женщины обнялись.
Вардан на минуту забыл свое горе при виде сердечной встречи сестер. Вошедшая была высокого роста, худощавая и довольно красивая девушка. Глаза ее, такие же черные, как и у сестры, радостно блестели. Лицо ее и имя показались знакомы Вардану, но он не мог вспомнить, где и когда ее видел.
— Знаешь что? — обратилась пришедшая к сестре, — Джаво останется у тебя, она будет здесь долго; хозяйка отпустила ее.
Как ни радостны были эти слова, как ни приятно было старшей сестре видеть Джаво у себя, но она очень удивилась, услышав, что хозяйка отослала ее домой. Что побудило ее сделать это теперь, если раньше она с трудом отпускала Джаво к сестре даже на самое короткое время?
— Что случилось? — спросила она.
— Не бойся! Ничего дурного не случилось.
Она стала рассказывать сестре, что хозяйка отпустила ее на время, чтобы она жила у сестры до тех пор, пока ее снова не позовут. Госпожа снабдила Джаво деньгами, платьем и подарками, которые она захватила с собой.
— Погоди, она все покажет.
Джаво начала развязывать свой узел и показывать полученные подарки. Но сестра, не удовлетворившись ее объяснением, спросила снова:
— Что же случилось? Почему она освободила тебя?
— Джаво потом расскажет тебе; это долго, очень долго рассказывать, как сказки о Лейле и Меджнуне.
