Раффи - Хент
— Все так же, эту ночь она провела беспокойно, — ответила девушка печально и прибавила шепотом: — Вы не оставите нас в монастыре, не так ли?
— Хорошо. Я найду для вас другое помещение, — сказал он и поспешно удалился, повторяя про себя: «Бедняжка, как скоро надоел тебе монастырь…»
Молодой человек был доктор, сын богатого помещика из Вагаршапата. Он недавно окончил Петербургский университет и с рвением новопосвященного рыцаря бросился искать случая проявить свое искусство. Алашкертские переселенцы открыли перед ним широкую арену деятельности. Неутомимая энергия молодого человека, полного добрых намерений, вполне удовлетворялась подачею помощи несчастным. Специальность доктора соединялась в нем с душевным благородством. Он не только лечил больных и давал им даром лекарства, но и заботился о том, чтобы у них были помещения и хорошая пища. Вот почему молодая девушка обратилась с просьбой именно к нему.
После ухода доктора девушка направилась в монастырь. Она шла покачиваясь и едва волоча ноги, несколько раз останавливалась и садилась отдохнуть. Из трактиров близ монастыря ее зазывали, обещая дать ей денег. «Эти люди хуже курдов», — подумала она, продолжая свой путь.
Девушка прошла сад, миновала главный вход монастыря и, обогнув западную часть стены, вышла в ворота, ведущие к пруду и лесу. По этой дороге она пошла прямо в Хазарапат.
Эта часть монастыря, служившая раньше гостиницей для приезжающих в монастырь в праздничные дни, теперь была переполнена больными алашкертцами.
Девушка вошла в одну из комнат. В сыром уголке, лишенном воздуха и света, на голом кирпичном полу лежала больная женщина. Тюфяком ей служила кучка соломы, а одеялом — кусок старого ковра. Дети подбежали и обняли больную женщину, целуя ее костлявые, худые руки, но она не ответила на эту ласку: она спала или, вернее, была в беспамятстве. Девушка сказала детям, чтобы они не беспокоили больную мать, и велела идти играть во двор; они послушно вышли и, усевшись у дверей комнаты, начали строить домики из камней и щепок; это их заняло и развеселило. Сама же она легла на пол, подложив под голову руки вместо подушки, и стала смотреть на больную глазами, полными слез. Несчастная так устала, так ослабела и душевно измучилась, что жаждала покоя, сна; сдерживаемые рыдания душили ее. Каких только несчастий не испытала эта молодая, хрупкая девушка! Каким мучениям не подвергалась она! Она потеряла отца, братьев, богатый дом, родных — все, что ей было дорого. И теперь на чужбине, одна, беззащитная, оставленная на волю злой судьбы, должна была побираться, ходя из дома в дом. Единственный друг ее, единственная защитница, на которую она возлагала свои надежды, лежала больная и не сегодня-завтра могла умереть. Что будет тогда с ней?
Кто станет заботиться о детях бедной женщины! Если б она сама была здорова, могла бы работать и сделать, все, чтобы поддержать этих сирот. Но силы ее истощились, и она, слабая, больная, терзалась и томилась, каждый день, ожидая желанного конца, который не приходил.
Эти грустные думы волновали сердце несчастной девушки, и по бледному лицу ее катились капли горячих слез.
Вдруг со двора послышался визг, заглушенный грубым голосом, испугавшим девушку.
По двору мимо детей, строивших домики, проходил толстопузый монах в черном клобуке, в черной рясе. Увидев играющих малышей, он свирепо закричал:
— Убирайтесь в комнату, щенята! Чего вы портите пол?
Дети замешкались, монах набросился на них и, наверное, избил бы, если б они в страхе не успели убежать. Крик детей разбудил мать. Она обняла их и начала успокаивать, хотя не знала причины их слез. В эту минуту на пороге комнаты показалась свирепая фигура монаха.
— Убирайтесь отсюда вон сию же минуту! — закричал он гневно. — Который раз уже говорю вам, чтобы вы приискали себе другое место, а вы все еще здесь.
Больная ничего не слышала; она обняла своих детей и нежно ласкала, точно видела их в первый раз. Второй день уже лежала она без чувств и только теперь от крика детей очнулась. Девушка ужаснулась, услышав голос монаха, и совершенно растерялась. Дети прижались к матери, дрожа от страха.
Крик монаха прервал другой голос.
— Что это вы разразились грозой, святой отец?
— А, здравствуйте, господин доктор, как живете, как ваше здоровье? — заулыбался монах, сразу успокоившись.
— Оставим пока мое здоровье, — ответил доктор, пристально посмотрев в глаза монаху; — ты скажи мне, что это за фокусы выкидываешь? Зачем притесняешь этих бедняков?
— Клянусь жизнью твоей, я не виноват. Я говорил только, чтоб они очистили комнату. И тебе известно, что было приказано не держать переселенцев в монастыре более двух дней; каждый день прибывают новые: нужно удалить старых, чтобы принимать новых.
— Куда же они пойдут? Видишь ведь, что умирают!..
— Что же мне делать? Мне так приказано.
Святой отец занимал должность привратника монастыря. Это был придурковатый и болтливый монах, над которым всякий смеялся, издевался, и в особенности доктор, которому доставляло большое удовольствие потешаться над монахами.
— Ты меня не надуешь, святой отец, скажи мне правду, что у тебя болит? Не приглянулись ли тебе глаза девушки?..
— Оставь, пожалуйста. Чепуху болтаешь.
— Провалились бы вы ко всем чертям… — сказал доктор и вошел в комнату.
Доктор утешил несчастную семью, объявив, что уже распорядился, чтобы их переместили в другой дом, где они найдут все удобства.
— Только поскорее, — попросила больная голосом, полным благодарности.
— Будьте спокойны, через несколько минут вас уже переведут, — ответил доктор и пошел осматривать остальных больных, размещенных в монастыре.
— Лала, дитя мое, — обратилась больная к молодой девушке, которая всхлипывала, закрыв руками глаза, — ты видишь, что в самые тяжелые минуты жизни бог не забывает несчастных и посылает им ангела-утешителя. Не плачь, родная; после бурной и мрачной ночи настанет лучезарный день. Настанет день, когда ты снова будешь счастлива.
— После всего того, что совершилось, милая Сара, — ответила Лала, горько плача, — мне остается только одно — смерть.
В комнату вошли двое мужчин, и разговор прервался. Это были слуги доктора; они принесли хлеба и узел с платьями для Лала, Сары и детей. Взрослые не дотронулись до обеда, дети же с жадностью набросились на кушанья. Слуги ждали во дворе, пока они соберутся.
Лала оделась, одела полунагих детей и сменила лохмотья на больной; они вышли из монастыря и направились к жилищу, приготовленному доктором.
XXXVIII
Поднялся «ветер святого Григория Просветителя», и дневная адская жара уступила место вечерней прохладе. Этот благодатный ветер, который дует каждый летний вечер, оживляет не только жителей Вагаршапата, но и целый Араратский уезд.
Недаром существует в народе поверье, что этот ветер вызван молитвами Отца-просветителя, чтобы сохранить народ от всяких болезней.
Монахи монастыря, поднявшись от послеобеденного спокойного сна, вышли из своих келий и парами прогуливались по берегу пруда Нерсеса, по аллеям часто насаженных деревьев, образующих нечто вроде арок. Невольно бросалось в глаза, что прогуливавшиеся монахи ходили либо попарно, либо в одиночку, точно они избегали общения. Подозрительность, несогласие, недоверие разделяли их, и это называлось — братством монахов.
Пруд находился на возвышенности, устланной плоским камнем. Несколько ниже начиналось старое кладбище, которое тянулось до самого монастыря св. Гаянэ. Там кое-где копали могилы, а другие, готовые, с опущенными в них покойниками, засыпали землей. Руки и лопаты работали. Священник бормотал молитву; ему, чтобы совершить обряд погребения, приходилось перебегать от одной могилы к другой. Все это делалось тихо. Ни плач друзей, ни слезы родных не провожали умерших. Они как бы радовались тому, что несчастные, близкие им люди, избавившись от страданий, наконец нашли свой покой в могиле. Хоронили алашкертских переселенцев.
— Как много умирает! — заметил один из монахов своему собеседнику.
— Все одно, — ответил тот равнодушно, — там их убили бы курды и турки, а тут умирают своей смертью. Но мы отдалились от настоящего предмета нашего разговора, — продолжал он; — повторяю, что мы не должны верить ему, ни за что не должны верить. Он сближается с нами, притворяясь нашим другом, близким человеком, будто бы сочувствует нам, но все это одно притворство; он старается выпытать у нас тайны и донести, куда следует. Он шпион, настоящий шпион, а потому-то и принят в «верхнем Иерусалиме[43]». Очень возможно, как он и надеется, что ему скоро дадут сан епископа и назначат начальником богатой епархии.
— Все, что ты сказал — верно, но своего он не добьется: «четвертый» щедр на обещания, но скуп на исполнение. Они гладят по головке этого тупицу, пока нуждаются в нем, а потом подрежут ему крылья и выпустят, поручив его должность более способному.
