Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
— Рассказал я, что знал, — едва слышно ответил боярин. «Остальное вона у него спрашивайте, — кивнул Башкин на Степана.
— Ну что ж, — повернулся окольничий к Воронцову, — по всему выходит, что Матвей Семенович отсюда в монастырь поедет, а ты, Степа — уж не знаю куда».
Башкина вынесли из палат.
— Вот, Степан, — сказал окольничий, садясь за стол и подвигая к себе очаг, — видишь, какое дело у нас с тобой выходит. И рад бы я тебе подсобить, да никак не могу — ежели ты упираться будешь.
Матвей Вельяминов нежно поцеловал руку царя.
— Ну что ты, милый, — вздохнул Иван Васильевич, — ровно не знаешь, как я люблю тебя.
Вотчины воронцовские — это так, ерунда, — разве ж измеришь землями да холопами нашу с тобой дружбу?
Да и к тому же, ты уже в возраст вошел, пора тебе от батюшки отделяться, своим хозяйством жить. Как обустроишься на Рождественке — так в гости зови».
Юноша, лежавший под меховой полостью, ближе прижался к царю. Тот пропустил сквозь пальцы золотистые, густые локоны и шепнул Матвею:
— Скоро уж совсем ты выздоровеешь, сейчас Воронцовых изничтожим, и заживем спокойно.
— А что с ними-то? — спросил юноша, ласкаясь к царю.
— Невеста твоя бывшая, — Иван усмехнулся, — опоила себя ядом, а отец ее под пыткой помер, ну ничего, еще Степан у них остался, чтобы на кол сесть.
— Прасковья, я слышал, разумом помутилась? — Матвей зевнул.
— Да, совсем плоха стала. Ну ничего, все одно ей на плахе лежать, — царь нежно поцеловал Матвея. «Ты спи, родной, отдыхай, тебе еще рано вставать, вот и Федосья Никитична так говорит».
— Ежели б не мачеха моя, — сказал юноша, — я думаю, и не оправился бы я так быстро».
— Да, — Иван поднялся с ложа, «надо б Федосье чего подарить за излечение твое. Вот и царице она помогла травами своими».
— Когда срок-то Анастасии Романовне? — спросил Матвей.
— Великим Постом, с Божьей помощью, — ответил царь и внимательно посмотрел на юношу:
«Да ты что, Матюша, плачешь, что ли?»
Отрок не ответил, отвернувшись, кусая губы.
Иван вздохнул, и, присев, обнял любовника.
— Ты у меня единственный, — сказал он, глядя в большие, блестящие слезами, глаза Матвея.
«Ты пойми, — жены да дети, — это ж обязанность царская, не могу я иначе, на кого мне страну оставлять, коли я помру?»
— Каждый раз, как ты от меня уходишь, — прерывающимся от обиды голосом ответил Матвей, — так будто жизнь моя с тобой исчезает. А как я думаю, что ты с ней… — он сжал челюсти и замолчал.
— Не буду я врать тебе, Матюша, — серьезно сказал царь, — раз мы друг другу душой принадлежим. Царицу я не так, как тебя люблю, но все, же жена она моя венчанная, Богом мне нареченная».
— А я как же? — Матвей сглотнул слезы. «Разве ж не твой я телом и всем существом своим?
Если ты мне что прикажешь — так без сомнения сделаю это, ты же сам видел!»
— Знаю, — царь приложил палец к его губам. «Знаю, милый. Однако же ты не маленький мальчик уже, тебе тоже жениться надо будет, род свой продлевать. Не вечен же батюшка твой».
Матвей покраснел и вдруг сказал: «Не смогу я, жениться-то».
— Ну, это ты сейчас так говоришь, — Иван рассмеялся. «А как придет время, так под венец встанешь. Собирался же один раз, так и во второй соберешься».
— Помнишь ли ты, каков я раньше был? — спросил его юноша. «Всех срамных девок на Москве изведал. Так я тебе расскажу — как вернулся я из Кириллова монастыря, так и пошел дорогой известной. И не смог.
Никогда еще такого со мной не бывало. Девка меня на смех подняла, избил я ее в кровь, а все равно — ничего». Матвей опустил лицо в ладони и тихо продолжил: «Стыдно мне, а ты это знать должен».
— Иди сюда, — сказал царь, прикасаясь губами ко лбу юноши. «Что ты мне это рассказал — во мне оно умрет, не бойся».
— Иван, — тихо сказала Анастасия, глядя на широкую спину мужа. Они лежали в огромной царской кровати, и женщина, натянув на себя парчовое, с меховой оторочкой одеяло, прижалась к царю, обняла его сзади.
— Чего? — засыпающим, сонным голосом сказал царь.
— Иван, а правду ль говорят, что Прасковья Воронцова разум потеряла? — царица поежилась.
— Да, — зевнул ее муж. «Совсем она плоха, не узнает никого».
— Может, пусть ее в монастырь сошлют, чего ее казнить-то? — неуверенно сказала Анастасия.
«Степана, понятное дело, на кол посадить, а Прасковья-то, мнится мне, пусть кается да грехи семьи своей замаливает».
Царь хотел что-то сказать, но сдержался и повернулся к Анастасии.
— Ох, и добрая ты баба, царица, — усмешливо сказал он. «Поучил я тебя, дуру, на днях, а ты, смотрю, и забыла уже. Еще по щекам получить хочешь?».
Он насладился страхом, заплескавшимся в глазах жены, и грубо обнял ее.
— Тебе ж нравится», — сказал ей Иван на ухо. «Ты, небось, и на казнь Воронцова побежишь смотреть, а, Настасья? А апосля казни будешь вся мягкая да покорная, я ж помню, как ранее бывало».
Царица только втянула в себя воздух и сжала зубы.
— Нравится, — удовлетворенно протянул Иван Васильевич. «Всякий раз, как бью я тебя, так ты потом ровно масло. Хочешь глянуть, как подругу твою кнутом полосовать будут?»
Анастасия только кивнула головой.
— И как ноздри ей рвать будут? И как клеймить железом раскаленным? — Иван вгляделся в лицо царицы и покачал головой: «Ну что с тобой делать, коли хочешь ты? Придется уважить».
— Так ты же и сам того желаешь, — приникнув к губам мужа, ответила царица. «Что, неправду, что ли, говорю?»
— Правду, — сказал Иван, и, оставляя синяки на нежных плечах царицы, рывком развернул ее к себе спиной.
— Не двигайся, — прошептал он ей. Анастасия только и успела, что закусить зубами угол подушки.
— Вот как родишь, — сказал ей Иван на ухо, — тут-то ты у меня с кнутом и повстречаешься, Настена».
Царица застонала — низко, протяжно, долго.
В ближней опочивальне, услышав этот стон, заплакал — тихо и безнадежно, — Матвей Вельяминов.
Степан Воронцов улучил момент, когда Басманов обернулся за очагом, и, резко встав, опрокинул стол. Окольничий растерялся, и юноша, схватив его за горло, прижал Басманова к затоптанному полу.
— Тихо, сука, — сказал ему Степан, быстро поднося к лицу Басманова горячие клещи. «Будешь верещать — рожи всей лишишься, да и жизни тоже».
— Не губи, — прошептал Басманов. «Я тебе золота дам, сколько захочешь».
— В глотку себе его заткни, тварь, — Степан плюнул в Басманова. «Где родители мои, Марья где?»
— Сестру твою вона на кладбище свезли, еще вечером, а батюшку вслед за ней — царь Иван его охолостил железом раскаленным, он и кровью истек, — торопливо сказал Басманов. «А я, Степа, вот те крест, я батюшку твоего даже пальцем не тронул».
Степан бросил один взгляд на окольничего и тот затрясся в страхе: «Правду, правду я говорю, не бери грех на душу, Степа».
— Мать моя где? — Степан сильнее сжал шею Басманова.
— В подвале, разум у ней помутился… — прохрипел окольничий. «Царь язык ей вырвал, помирает она».
— Ключи — коротко сказал Степан.
— Царь с собой в Кремль увез, — Басманов стал хватать ртом воздух.
— Врешь, — Степан поднес к его глазам клещи. «Сейчас выжгу тебе все лицо-то».
— Не вру я, Степа, — окольничий заплакал. «Нет у меня ключей, нет!»
Степан перевернул Басманова, и, прижимая его коленом к полу, снял с себя рубашку.
Разодрав ее, он впихнул в рот окольничему кляп, связав его по рукам и ногам.
— Помнишь очаг-то, Алексей Данилович? — спокойно спросил Степан. «Коим пугал ты меня?
Так сам сейчас его попробуешь».
Он на мгновение прижал лицо Басманова к раскаленной сетке. Запахло паленым мясом и волосами. Окольничий завыл, заглушаемый тряпкой во рту.
— Чтобы помнил обо мне, — Степан бросил Басманова на пол, и, вскочив на окно, вдохнул холод осенней ночи.
Юноша прыгнул на спину какой-то кляче, стоявшей на дворе, и, нагнувшись к самой ее холке, перескочил через низкий забор Разбойного приказа.
— Федосья! — женщина медленно выплывала из сна. «Федосья!»
Ей снился дом на холме над просторным, темным, северным морем. Волны бились о каменистый, обрывистый берег, низкие тучи вереницей шли на юг, вокруг не было никого и ничего — только дальние горы на горизонте, только поросшая вереском равнина, только ветер и огонь в очаге.
В этих снах Марфа была уже почти взрослой, в этих снах у Феодосии были еще сыновья и дочери. С темными волосами, как у Федора, или со светлыми локонами, как у нее, синеглазые и сероглазые дети. В этих снах она чувствовала, как поет ее тело, как наливается силой ребенок внутри нее, как тяжелеют ее лоно и грудь. В этих снах она была плодной.
Каждый раз, с тех пор, как отняла она от груди Марфу, она ждала новолуния, и каждый раз, видя кровь, прятала слезы — Феодосия давно поняла, что не принесет она более детей, что так решил Бог, — ожесточившись на землю, где только слезы, и страдания, и смерть.
