Анна Ветлугина - Игнатий Лойола
— Вольдемар здесь? — спросил Конрад.
— Я, — ответил немолодой человек в фартуке и очках. Согнувшись над столом, он сортировал литеры.
— Знаешь этих? — Конрад показал на пленников. Тот покачал головой.
— В первый раз вижу.
— Наврали, стало быть, — мрачно сказал косоносец, снова берясь за косу.
— А вы у художницы нашей спросите, может, она знает, — предложил печатник. — Альма, пойди сюда!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Хватит делать из меня дурака! — возмущался Альбрехт. — Я не верю в такие совпадения!
— Не веришь и не верь. При чём тут я? — утомлённо, уже в который раз говорил Людвиг. — Я вообще тебя не понимаю. Так мечтал её найти и теперь недоволен?
— Чему радоваться? Ты всё это время знал, где она, и молчал!
— А вдруг нет?
Они пререкались при Альме, невозмутимо рисующей иллюстрации к календарю. Наконец она не выдержала:
— Господа студенты, если вы дурно воспитаны — это ваше дело. Я спрашиваю другое. Вы собираетесь работать? Нам задали восставшего крестьянина. Его нужно восславить.
— До вашего крестьянина я должен набрать «Защитительную речь» — напомнил печатник Вольдемар. — Мюнцеру не терпится обрушить её на голову профессору Мартинусу.
— Он там осыпает Лютера всеми мыслимыми проклятьями. Называет: василиском, драконом, аспидом, архиязычником, архидьяволом и стыдливой вавилонской блудницей. Говорит: дьявол сварит его в его же собственном соку, — поспешно затараторил Людвиг, стремясь уйти от выяснения отношений.
— Ладно, не дрожи! — примирительно сказал Альбрехт. — Пока мне здесь работы нет, пойду себя немного прогуляю, взгляну на башни стройные Мюльхаузена.
Альма возмутилась:
— Почему это работы нет? Ты у нас сегодня вроде как за поэта, а не за наборщика. Гулять он собрался!
— Не ходи, — предостерёг печатник, — сегодня опять будут погромы. Наши говорят — бургомистру не жить.
— Зачем ты сказал ему, Вольдемар? — Альма пожала плечами. — Теперь он точно пойдёт. Будет храбреца из себя корчить.
— Что значит «корчить»? — вскричал студиозус.
Разумеется, он пошёл бродить по улицам, причём всё в той же куртке с разрезами. Всюду стояла тишина, только со стороны ратуши долетали звуки молотов — видно, кто-то работал. Потом ветер донёс отголоски хорового пения.
«Вот и, слава богу, обошлось без погромов», — подумал Альбрехт. После того как на его глазах убили ландскнехта, идея свободы уже не вызывала в душе студиозуса бурного энтузиазма.
С чувством выполненного долга он вернулся в печатню.
— Поздравляю, — встретил его Вольдемар, — у нас революционное правительство. Бургомистр бежал.
— А чем там гремели у ратуши? — осторожно спросил Фромбергер. — Я не дошёл, ногу подвернул случайно, — добавил он, как бы между прочим.
— И хорошо, что не дошёл, — печатник вытер руки о фартук, почерневший от краски. — Там опять убили кого-то. Людвиг забегал, рассказывал.
Фромбергер представил себе, как людей били молотами, и передёрнулся. Вольдемар, не заметив этого, продолжал:
— Ещё статуи святых расколотили. Людвиг говорит: повсюду руки да головы каменные валяются. Жуткая картина. Теперь Томас, наверное, бургомистром станет.
Альбрехт молча кивнул.
Томас Мюнцер, однако, не занял пост градоправителя. Он исчез на несколько месяцев, оставив в Мюльхаузене свою жену Оттилию и помощника Пфайфера.
В городе воцарилась анархия. Горожане добились отмены всех налогов и поборов. Изгнали священников, опустошили дарохранительницы. Все кузнецы и ювелиры стали оружейниками, а жители заимели оружие и спешно учились пользоваться им. Крестьяне из близлежащих деревень, ездившие раньше на базар по воскресеньям, теперь снаряжали телеги для разбойничьих набегов на монастыри.
В холодном феврале 1525 года Мюнцер вернулся в Мюльхаузен и тут же занялся установлением нового порядка. «Вечный совет», бывший ранее названием небольшого тайного общества, стал официальным органом управления в городе. Сам «Гедеон» отказался от должностей, но посещал все заседания совета и объявлял, насколько то или иное решение соответствует «Божиему Промыслу» — то есть оставлял последнее слово за собой. На заседания он входил торжественно, нарядившись в длинную красную одежду из дорогого сукна. Это одеяние вкупе с отросшей бородой и нарочито плавными движениями придавало ему странный вид: где-то между ветхозаветным патриархом и сказочным волшебником.
Альбрехт, наконец, разобрался в мировоззрении своего... Кем был Мюнцер для студиозуса? Идейным вождём? Выгодным заказчиком? Ни то ни другое. Этот человек привлекал своей мрачной опасной силой. Он казался живым воплощением той самой идеи свободы, которая когда-то вырвала сына пекаря из семейного уклада честных Фромбергеров.
Верования «Нового Гедеона» не предполагали никакой церкви — ни плохой, ни хорошей. Не предполагали они и Христа. Этот пункт душа Альбрехта упорно не принимала. Студиозус мог сколько угодно смеяться над «жирными сковородками адовыми», но в минуты опасности его губы сами шептали: «Христе, помилуй». Мюнцер же призывал искать Бога в красоте природы и в человеческом разуме. Альбрехт считал подобное язычеством. А к самому язычеству относился как к устаревшей дикости.
Своими размышлениями он поделился с Альмой.
— Не нравится мне ваш Мюнцер. Слишком похож на сову, — хрипло проговорила она, штрихуя углём на листе лодыжку очередного «Восставшего крестьянина».
— При чём тут внешний вид! Ты не поняла меня, — Альбрехт даже опечалился. Неужели она такая же, как «кумушки» и «овечки»? Альма рассердилась:
— Если не умеешь читать на лицах людей — зачем вообще заводить разговор о характерах?
— Я и говорю: ты не поняла. Меня ведь интересует его мировоззрение, а вовсе не характер.
— Фромбергер! — сказала она с интонацией Людвига. — Как-то ты ловко делишь человека. Тут у тебя характер, тут — мировоззрение. Не бывает. Человек един. У Мюнцера душа во мраке.
— Странно слышать такое от девушки, которая... — он запнулся.
— Которая не спит ночами и рисует виселицы, — хмуро закончила Альма. — Вовсе не странно, если подумать хорошенько. Ладно, Фромбергер, если про мюнцеровское ми-ро-воз-зре-ни-е, как ты говоришь, то оно мне тоже не нравится. Людям нельзя без церкви.
— Я не понимаю, — пожал плечами Альбрехт, — ты внезапно прониклась нежными чувствами к попам? Ты человек или флюгер? Определись уж, племянница капеллана!
Она низко опустила голову, пряча вмиг покрасневшие глаза:
— Я, кажется, ни слова не сказала о попах. Если бы некоторых из них казнили — я бы только обрадовалась. Но церковь — совсем другое дело. Людей нельзя распускать.
Отложив рисунок, она резко встала и выглянула в окно:
— Ха! Лёгок на помине. Выйдем, Фромбергер, не хочу его видеть.
Из комнаты, где они находились, выйти можно было только в небольшой чуланчик без окон. Там хранились мешки с углём. Девушка скользнула в полумрак, студиозус последовал за ней.
Мюнцер вошёл не один, а с Людвигом. Их голоса слышались из прихожей, затем переместились в комнату.
Сидеть на мешках оказалось не очень-то удобно, но Альбрехт не замечал этого. Снова, как когда-то в замке курфюрста, он смотрел на Альму в сумерках, делающих её красоту неотразимой. Руки его сами оказались на талии девушки, он почувствовал головокружение. Оттолкнёт или нет? Она сидела неподвижно, будто статуя, и вслушивалась в разговор Мюнцера с Людвигом, происходивший за дверью. Похоже, он занимал её сильнее, чем объятья студиозуса.
— Телеги... да, — говорил Мюнцер. Его голос звучал непривычно без фанатичного надрыва и подвывания, которым он в последнее время сопровождал свои речи. — Только смотря чем палить будут.
— Тут важен образ, — услужливо прошелестел Людвиг, — гуситов они, помнится, не подвели.
— Меня сравнивают с Яном Гусом. Это почётно, да-да.
— Вот ваш «Восставший крестьянин», — Людвиг продолжал говорить тихо и с крайним почтением, — мы старались, как могли.
— Кто рисовал? Ты или девочка? — спросил «Новый Гедеон». Альма напряглась, но Людвиг ответил совсем нечленораздельно.
Зашуршала бумага. Теперь Мюнцер тоже стал говорить тише:
— Они собирают против меня какие-то силы. Я ничего не понимаю в этом. Но Бог будет с нами! Должен быть...
Уже и студиозус, увлёкшись подслушиванием, забыл обнимать девушку.
— ...придётся, конечно, строить вагенбург — голос Мюнцера зазвучал удаляясь, — ты в этом разбираешься, ты ведь...
Хлопнула входная дверь. Они ушли.
— Интересно, что это за вагенбург, и почему в нём разбирается Людвиг? — прошептал Альбрехт. Вместо ответа он вдруг почувствовал на своих губах дыхание Альмы, и все размышления мгновенно утонули в потоке страсти.
— Тут есть кто живой?
