Анна Ветлугина - Игнатий Лойола
На допрос вызвали одного Лойолу. Каликсто перед этим перевели обратно в тюрьму. Судьями были три доктора теологии и один бакалавр. Этот бакалавр прямо-таки горел желанием уличить в чём-нибудь арестанта.
— Мы знаем, у вас на свободе остались помощники, не отпирайтесь! — начал он. — Вы должны указать их адреса, это может облегчить вашу участь.
— Моя участь находится в Божиих руках, я навряд ли могу её облегчить, — спокойно сказал Иниго, — а адресов у моих товарищей нет. Мы все — странствующие студенты. Вряд ли они прячутся. Вы можете поискать их в университете, если захотите.
— Вы понимаете, что творите? — бакалавр нахмурился и слегка надул щёки для значительности. — Вы не учены, а беседуете о добродетелях и о пороках! А ведь говорить об этом можно лишь двумя способами: или от учёности, или от Святого Духа. Образования у вас пока нет. Значит, вы претендуете на святость?
Лойола молчал, глядя на потолок. Доктора наук начали нетерпеливо покашливать.
— Нехорошая тема для беседы, — наконец выдал он, — давайте поконкретнее: если мы заблуждаемся в чём-то, скажите нам, если нет — отпустите, мы пойдём завершать образование.
— Не торопитесь, господин Иниго, — подал голос один из докторов теологии, — у инквизиции имеется много вопросов к вам.
— Инквизиция целую неделю изучала наш образ жизни в Алькале и не нашла ничего предосудительного! — возмутился Иниго. Судьи сделали ему знак замолчать.
— Инквизиция получила ваши записки, называемые «Духовными упражнениями», — объяснил бакалавр, — сейчас над ними размышляют теологи. Но, насколько нам известно, в Алькале состоялся акт веры (auto da fe) с публичным сожжением вашего изображения. И мы также определённо знаем: вы берётесь объяснять людям, когда мысль является простительным грехом, а когда — смертным. Вы должны разъяснить нам этот пункт.
Иниго по-настоящему испугался. Почему-то до сих пор ему казалось: дело не пойдёт дальше слов. Но аутодафе, хоть и заочное... Может, обманывают с целью запугать?
— Я отказываюсь отвечать, — твёрдо сказал он, — всё, что я мог бы ответить, вы найдёте в моих «Духовных упражнениях».
Доктор теологии посмотрел на арестанта крайне неодобрительно.
— Напрасно, очень напрасно. Уведите его.
Лойолу отправили не в прежний особняк и не в помещение на чердаке. По крутой лестнице его привели в подвал, пахнущий сыростью, и заперли в небольшом помещении без окон.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
— Я говорил тебе: этот искатель истины предаст нас, как только запахнет жареным! Смотри! — Людвиг швырнул на стол какие-то листы. «О мятежном духе» — гласило заглавие. Он полистал. Там говорилось о большой опасности, исходящей от Мюнцера.
— Нет, ты понимаешь?! — продолжал кипятиться Людвиг. — Он тут, видите ли, открывает глаза князьям! Предостерегает!.. Какая подлость! А ведь они когда-то начинали вместе!
— Не думаю, будто это как-то особенно повредит Мюнцеру. Курфюрст посетил его проповедь и даже предложил напечатать её... к моему великому изумлению. Что ещё нового может сказать Лютер?
— Фром-бер-гер! Ты ещё не понял? — теперь Людвиг возбуждённо мерил шагами пространство печатни. — Курфюрст не вдаётся в философские тонкости. Он доверяет этому виттенбергскому предателю! Теперь на нас выпустят войска, помяни моё слово!
— Странно... Идея свободы, насколько я помню, вовсе не безразлична профессору, — принялся размышлять вслух Альбрехт, перелистывая труд, — но, пожалуй, то, что предлагает Мюнцер... Можно ли это вообще называть свободой, ты как думаешь? Людвиг, ты где?
Товарища не было ни в комнате, где стояли печатные станки, ни в коридоре за дверью. Студиозус даже выглянул в окно — никого. Махнув рукой, он продолжил чтение.
Появился Людвиг так же внезапно.
— Быстрый ты, аки олень, — заметил Альбрехт, — разве можно исчезать без предупреждения?
— Да встретил тут одного... с курса...
— Из Виттенберга? — заинтересовался Фромбергер. — Правильно, откуда же ещё. Ты нигде больше не учился. И кого?
— Этого... — Людвиг замялся, — ну... Ганса рыжего.
— Рыжего? — удивился Альбрехт. — Не было у нас такого Ганса.
— Ты забыл, наверное... ну, давай свои вирши.
— У нас на курсе не было рыжего Ганса! — упёрся тот. — Зачем ты врёшь?
Людвиг вздохнул виновато:
— Да не вру я, Фромбергер! Ну забыл я, как его зовут. Вижу — из Витттенберга. Бросился спросить, вдруг про моих скажет...
— Ну и как?
— Не знает он их. Но в городе, по его словам, всё спокойно... давай работать.
Альбрехт посмотрел на товарища недоверчиво. Хотя зачем тому врать?
Они принялись за работу. Сегодняшней задачей оказалось «разъяснение» так называемой Гейльброннской программы, вынашиваемой в бюргерских кругах. Она представляла собой проект многочисленных реформ. Все они сводились к разработке общеимперского законодательства. Предлагалось чеканить единую монету, утвердить единую систему мер и весов, отменить пошлины внутри Германии. Одним из пунктов стояла конфискация церковных земель.
— Какие нам нужны вирши сегодня? — спросил Альбрехт, берясь за перо. — Любим мы эту бумагу или нет?
Людвиг задумался.
— Сочини какие-нибудь осторожно-ироничные вирши, — наконец сказал он, — такие вещи ругать опасно.
— А зачем это вообще ругать? Я не понимаю. — Фромбергер перечитал ещё раз. — Тут же всё правильно написано. Даже про церковные земли.
— Затем, что крестьянам с этих правильностей ни жарко, ни холодно. Ты видишь здесь хоть слово про чинши? А про «посмертный» побор? У меня вот дед умер, так отец отдал хозяину треть наследства, да ещё и заплатил за «допуск к наследованию».
— Хорошо-хорошо, не пыхти, сейчас напишу в мягкоуничижительном тоне, — согласился Альбрехт. — Ты прав, я всегда забываю про крестьян. А ведь у моей матери тоже родственники в деревне!
— Вот именно, — пробурчал Людвиг. Задумался и прибавил: — Всё-таки сделай два разных стиха: в одном будем обсмеивать, в другом похвалим. Нам самим гроши получить нужно. Я пока не очень понимаю, в каком случае больше заплатят.
— Не стыдно быть таким продажным? — Альбрехт оглядел товарища и добавил: — Ты по недоразумению затесался в ряды студиозусов, Людвиг. Да и крестьянин из тебя малоубедительный. Торгаш и есть торгаш. Продавец людских упований.
Людвиг собрал со стола лютеровский труд вместе с Гейльброннской программой. Сровнял в аккуратную стопку.
— Не так всё просто, Фромбергер. Я хорошо знаю тех, кому нужны твои вирши. Там не только Мюнцер, как ты догадался. Все они — достойные люди. Но я всюду бегаю и всё выясняю, а ты только пишешь. Так кто из нас больше продаётся?
— Ладно, убедил, — махнул рукой Альбрехт, — будет тебе два стиха.
* * *
Вскоре после этого разговора Мюнцер покинул Альтштадт. После выхода в свет лютеровского «Мятежного духа» он всерьёз опасался ареста. «Новый Гедеон» перебрался в имперский город Мюльхаузен и звал с собой Людвига.
Альбрехт не понимал, как его товарищ ухитряется завоёвывать расположение сильных людей. В Виттенберге Лютер выделял его более всех, несмотря на Альбрехтовы отчаянные попытки выслужиться перед любимым профессором. Теперь Людвиг ухитрился стать нужным Мюнцеру. С каким вниманием «Новый Гедеон» выслушивал его советы! Он бы с радостью сделал этого выходца из крестьян своей правой рукой, вместо монаха Пфайфера, да только пронырливый студиозус не соглашался.
— Свою свободу нельзя продавать даже за идею свободы! — сказал он как-то Фромбергеру в таверне, потягивая пиво.
После ухода Мыюнцера они ещё некоторое время жили в Альтштадте. Держало их маленькое, но довольно важное дело. Один купец заказал стихи на рождение наследника. Счастливый отец желал видеть их выгравированными в окружении вензелей и ангелочков. Плату пообещал солидную, но придирался хуже инквизитора. То вензеля неблагородные, то ангелы глядят глуповато.
— Это сияние невинности! — убеждал Людвиг, в который раз переделывавший эскизы. — Земные хитрости ангелам чужды.
— Ты мне зубы не заговаривай, — басил купец, — я сыну над кроватью повешу. Он вырастет и спросит: фатер, о чём думают эти ангелы? А по их глазам видно: думать их не научили.
— Не следует путать земной рассудок с небесной мыслью, — отбивался Людвиг, но переделывать опять пришлось.
— Ну не умею я рисовать, как Альма! — жаловался он товарищу. — Везёт тебе: лепишь свои вирши, будто пирожки. То так, то сяк можешь за минуту переделать. А мне полдня размалёвывать.
— У меня тоже голова пухнет. Одиннадцать раз переделывал. Еле угодил. Вот, послушай:
Сберись достойно приумножить
Всё, что соделал твой отец.
Но будет злата пусть дороже
Твой благочестия венец.
— Все хотят благочестия... — вздохнул Людвиг, — да разве ж его купишь! Ладно, гравируем.
