Анна Ветлугина - Игнатий Лойола
— Тут есть кто живой?
Ах, как не вовремя послышался голос вернувшегося Вольдемара! Альма опрометью выскочила из чулана, на бегу схватив листок бумаги и кусок угля. Секунда — и девушка уже сидела за столом, сосредоточенно рисуя. Альбрехт посмотрел на неё через дверь чулана. Она ответила спокойным взглядом, с лёгким оттенком разыгранного удивления: мол, зачем ты туда забрался?
Студиозус посидел немного в печатне, послушал опасливые рассуждения Вольдемара. Печатника сильно испугало происходящее в городе.
— Не сегодня — завтра князья придут в себя и пожгут всех. А кого не пожгут — тех вздёрнут, — бормотал он, протирая очки дрожащими руками.
— Кого не надо, не пожгут и не вздёрнут, — уверенно сказала Альма, продолжая рисовать углём. Альбрехт скосил глаза и разглядел на бумаге чьё-то лицо, страшно знакомое, только он не мог вспомнить имя...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Наступила весна 1525 года. Никогда ещё жизнь не представала перед Альбрехтом такой красочной. Он будто слышал каждую птицу в весенних лесах, чувствовал каждый солнечный лучик, касающийся тонких мюльхаузенских башен. Он обожал этот город. Город плебейской свободы, принёсший ему настоящую любовь.
Он писал Альме стихи, дарил подарки, тратя на них весь свой небольшой заработок в печатне. Его не смущала строгость возлюбленной. Собственно, ничего не изменилось между ними. Они по-прежнему работали вместе, но жизнь Фромбергера наполнилась новым особенным смыслом.
Жители Мюльхаузена навряд ли разделяли настроение влюблённого студиозуса. Город окутал страх. Князья, столько времени спускавшие крестьянам с рук восстания и грабежи, наконец оправились от растерянности и собрали войска. Среди командиров был и знакомый студиозусам курфюрст. Он занял бунтующий Айзенах и несколько деревень неподалёку.
В Мюльхаузене появились беженцы из этих деревень. Они рассказывали ужасные вещи. Айзенахскому печатнику отрубили четыре пальца на руке. Одного из крестьянских вожаков повесили, а ещё одного сожгли в доме вместе с семьёй.
Мюнцер денно и нощно поднимал боевой дух горожан проповедями. В своём кровавом облачении он выходил на площади перед опустевшими разгромленными соборами. За ним выносили знамя с радугой — символом «Вечного Божественного союза», как он сам её называл. «Новый Гедеон» восклицал, вкладывая в голос все свои надежды:
— Будьте тверды и мужественны! Бог за нас, Он не даст погибнуть правым! Он отклонит от вас клинки и выстрелы. Один такой, как вы, погонит тысячи!
После его речей к горожанам возвращалось присутствие духа, но ненадолго. Все понимали: «Вечный совет» незаконен и не имеет права на существование. Вечерами обыватели собирались кружками на улицах и обсуждали, как поступить: бежать, пока не пришли войска, или сидеть в домах — авось не тронут. Некоторые запасались оружием, иные — наоборот, избавлялись от него и от награбленных церковных ценностей.
Наступил май. Однажды утром Людвиг разбудил товарища словами:
— Вставай. Кажется, наша судьба начала решаться. К Мюльхаузену движутся князья.
Альбрехт протёр глаза.
— Ничего себе новость! Похоже, пора переселяться в другое место.
— Разумеется, так и надо сделать, если ты трус, — жёстко сказал Людвиг, глядя в глаза товарищу, — только тогда поторопись. Город скоро будет окружён, и нам вместе с Мюнцером придётся сражаться за свободу.
Людвиг ошибся. «Новый Гедеон» не собирался ждать князей в Мюльхаузене. Он послал гонцов во все восставшие области, призывая крестьян и плебеев собраться на горе Шлахтберг близ Франкенхаузена, бывшего другим центром повстанцев.
Простившись с Альмой, которая решила остаться со старым печатником, Альбрехт и Людвиг двинулись в путь вместе с другими сторонниками Мюнцера. Идти пешком пришлось совсем недолго. За чертой города начали попадаться повозки, направлявшиеся к той же горе. Их хозяева с радостью усаживали к себе пеших единомышленников.
На дороге царил удивительный дух братства. Все приветствовали друг друга, на повозках попадались и женщины, приветственно машущие платочками. Но ближе к горе для пеших уже не хватало места. Да и повозки запрудили дорогу. Началась толкотня, кто-то пытался драться. Студиозусам повезло. Они начали подниматься одними из первых и не попали в давку.
Собственно, Шлахтберг напоминал не гору, а скорее высокий холм, кое-где поросший деревьями. С трёх сторон его окружали поля, с четвёртой зеленел лесок, за которым меньше чем в миле, располагался город Франкенхаузен. Поднявшись немного, Альбрехт глянул вниз. Там колыхалось целое людское море. Наверняка многие из них видели летучие листки, а значит, собрались здесь из-за него, Фромбергера. В какой-то степени уж точно. Ему стало жутко.
Наконец на гору поднялись почти все. Вкатили и повозки. «Новый Гедеон», облачённый в свою кровавую мантию, гордо стоял на возвышении. Естественным пьедесталом служили белые валуны, вросшие в землю. Рядом трепетало знамя с вышитой радугой.
— Срочно строим вагенбург, — приказал он, едва увидев Людвига.
— Лопаты привезли? — спросил тот.
— Где ваши лопаты? Ну? — закричал помощник Мюнцера, бывший монах Пфайфер.
— У нас только косы и цепы, — послышалось с одной повозки, — нас не предупредили.
— Да что ж вы за крестьяне? Лопат не выпросишь, — Пфайфер в сердцах выругался.
— А у нас есть, — отозвались с другой повозки.
— И у нас.
— У нас возьмите.
— Говори, как строить, — быстро шепнул Мюнцер Людвигу.
Тот дошёл до места наибольшего скопления повозок и поднял руку, требуя внимания. Крестьяне, однако, продолжали галдеть.
— За-мол-чали! — вдруг гаркнул Людвиг, заставив вздрогнуть всех, даже Фромбергера. — Ставим повозки в два ряда и вкапываем колеса. У нас получается коридор. Перед входом и выходом насыпаем по бастиону. Таскаем землю стар-рательно! Там будут стоять наши бомбарды.
— Людвиг, ты где приобрёл такие глубокие познания? — удивлённо спросил Альбрехт.
— Набрёл в... одном месте на военный трактат, написанный кем-то из таборитов, — неохотно ответил тот.
— Надежда наша в Господе! — прогудел сверху Мюнцер. — Бог не погубит тех, кто творит на земле рай для бедных.
Людвиг медленно склонил голову, выражая согласие со словами «Нового Гедеона» и одновременно великое почтение перед ним. Крестьяне начали окапываться. Людвиг молчал. Его скромный вид никак не предполагал наличие командного голоса. «Не прост он, совсем не прост!» — подумал Альбрехт.
Погрузившись в размышления, студиозус разгуливал среди повозок.
— Эй! — услышал он голос Пфайфера. — А ты чего без оружия?
— Да я, в общем, не военный человек, — начал объяснять Фромбергер.
— Мы все здесь не военные, — перебил его помощник Мюнцера. — А ты вон какой здоровый. Не стыдно?
Не желая ничего слышать, бывший монах сунул в руки студиозусу ржавый цеп.
— Князья! Князья показались! — послышались голоса.
— Ого! Да у них целая армия!
— Смотрите, пушек сколько!
«Влип», — подумал Фромбергер. До этого момента он всё ещё надеялся на мирное разрешение конфликта. Крестьянское орудие в руках уверенности не придавало. Напротив, оно со всей неотвратимостью напоминало о близкой опасности.
— А конных-то сколько! — упавшим голосом сказал кто-то.
Альбрехту не хотелось присматриваться, но вскоре войско курфюрста стало различимо без всякого труда. Оно расположилось лагерем почти под самой горой.
Через некоторое время князья послали к восставшим парламентёра. Фромбергер, погруженный в свои мысли, понятия не имел, какие условия тот предлагал Мюнцеру. После переговоров объявили перемирие.
Студиозус потерянно бродил среди повозок, перекладывая цеп из руки в руку. Как он ни боялся сражения, это бездействие доканывало его ещё больше. Людвиг постоянно пропадал где-то, а больше поговорить было не с кем. Альбрехт добрел до палатки Мюнцера и Пфайфера. Там жизнь бурлила ключом. Крестьяне постоянно находили вопросы к своему вожаку — начиная от будущего и заканчивая старой коровой, которую давно пора прирезать, но неловко, ведь она столько лет кормила семью.
В неопределённости прошло несколько дней. Альбрехт доел запасённую селёдку, да и сухари заканчивались. Наконец, утром 25 мая снова пришёл парламентёр. Фромбергер заметил, что «Новый Гедеон» не любит секретности. Переговоры он вёл прямо в большом кругу, к которому мог присоединиться каждый. Студиозус решился подойти к самому концу и услышал только фразу: «Теперь всё станет по-новому».
После ухода парламентёра снова установилось гнетущее бездействие. Вдали начало погромыхивать. Над потемневшим горизонтом вспыхивали молнии. Пошёл дождь, превратив свеженасыпанные бастионы в горы текучей грязи.
Настроение восставших портилось с каждой минутой. Они заспорили:
