Шмелёв Петрович - Сильвестр
— Нет, государь, не прав! Не может того быти… Коли нет жизни за порогом земным, то и вообще ничего нет. И нет во Вселенной тогда ни смысла, ни стройности, ни закона Божьего. А есть лишь один хаос, да произвол человеческий, да могильный мрак…
Долго в тот вечер беседовали они о Боге, о душе, о вере нашей истинной, православной. И задумчив, и печален был государь, отпуская потом попа от себя. Но светла была та печаль, и кроток был взгляд царя, и ничто ни в словах его прощальных, ни в облике ласковом его не предвещало тогда беды.
А беда всё-таки пришла! И пришла она, как всегда то бывает, оттуда, откуда ни сам поп, ни близкие ему не ожидали её.
Случилось это в дни, когда в Кремле заседал очередной Освящённый Собор, созванный царём и митрополитом для исправления богослужебных книг. Сильвестр, постоянно занятый у государя в Верху, почти что и не ходил на этот Собор и даже не очень следил за его ходом, полностью положившись в том на Макария- митрополита, наставника и давнего покровителя своего. А оказалось, что даже и власть митрополита, и давнее расположение его, первосвященника российского, к нему- это далеко ещё не всё, чтобы можно было оставить такое важное дело, как собрание всех высших иерархов церковных, без его, Сильвестра, вседневного попечения, а иначе говоря — на самотёк.
Сильвестр, конечно, нимало не удивился, когда в один из вечеров на второй неделе сидения соборного государь в неурочный час вызвал его к себе. Такое случалось не раз, и мало ли по какой причине опять возникла в нём нужда? Но едва поп вошёл в царскую опочивальню, как по одному лишь хмурому, исподлобья взгляду царя, встретившему его, он понял, что что-то произошло. Нет, неспроста, не для беседы тихой и задушевной вызвал его на сей раз царь.
— Ну, доигрался, упрямый поп? Говорил я тебе — поберегись! Не путайся с кем попало, наставник царский, блюди свой чин! А тебе хоть кол на голове теши. Никого не слушаешь, кроме себя, — сказал царь, протягивая ему какой-то свиток, лежавший у него на коленях. — На, читай. Да внимательно читай, поп! Тут речь не о пустяках, тут речь о твоей голове…
Недоумевая, Сильвестр медленно, стараясь унять неведомо откуда взявшуюся дрожь в руках, развернул свиток. А когда развернул, то при первом же взгляде на написанное потемнело у попа в глазах, и опустились руки его, и холодный пот выступил у него на лбу.
То был донос! Страшный донос — государю и всему Освящённому Собору на него, попа лукавого, ведомого всем еретика и отступника веры нашей истинно христианской, волка в овечьей шкуре, растлителя и погубителя многие души невинные, и колдуна, и заговорщика, злоумыслившего вместе с другими злыми еретиками и люторского закону людьми церковь нашу апостольскую порушить, а иконы все святые извести и книги церковные пожечь, а вместо истинного православия напустить на святую Русь веру жидовскую, на крови Господа нашего Исуса Христа замешенную. А в совете с ним, попом Сильвестром, многие люди московские: государева двора стряпчие Матвей да брат его Фёдор Башкины, бывший игумен троицкий старец Артемий, и епископ рязанский Касьян, и беглый соловецкий монах Исай Белобаев, да другой беглый монах Феодосии Косой,[60] да дворяне Старицкого-князя братья Борисовы, да иные многие государевы люди, и священнослужители, и старцы лесные, и других разных чинов и служилый, и торговый, и чёрный народ. «Измена, государь! Измена среди нас, святые отцы, хранители церкви Христовой! — вопиял тот свиток. — Заступитесь, не попустите погибнуть вере нашей святоотеческой! Обороните державу Российскую, от прародителей наших Богом хранимую!» А дальше шёл перечень вин благовещенского протопопа Сильвестра и соумышленников его. И как они собирались у протопопа в избе у Зачатия, и как веру Христову хулили, и письма подмётные рассылали по ближним и украинным городам, и народ смущали, и постов не соблюдали, по все дни скоромное ели, и с иноземными людьми его сговаривались, чтобы вере православной на Руси не быть.
«Ведомо многим на Москве, — говорилось в том доносе, — что давно уже поп и те, кто с ним заодно, не веруют во Святую Троицу, а Господа нашего Исуса Христа почитают лишь за человека, а не Сына Божия. А храмы, и святое причастие, и иконы, и мощи святых угодников, и монастыри поносят и говорят, что то дело умысла и рук человеческих, а Богу-де то всё равно. А власти никакой, ни царской, ни церковной, они не признают, а говорят, что среди христиан не должно быть никаким властям. А воевать недругов государевых и врагов веры нашей православной считают за грех, потому что Христос-де завещал людям не брань и смертоубийство, а любовь. А холопов всех велят на волю отпустить и кабальные все подрать, потому-де не должно доброму христианину ближнего своего кабалить и в неволе держать. А в церквах, говорят они, надо завести обычай люторский, чтобы впредь молящимся не стоять в церкви, а сидеть. А в соборе Благовещенья в Кремле учинили они, протопоп Сильвестр с товарищами, мерзкий разврат и поношение образу и подобию Господа нашего Христа Спасителя, и Пресвятой Девы Марии, и всему апостольскому чину, заменив старые московские иконы на новые, богохульства и насмешки исполненные. А порядок службы церковной они, злодеи, порушили, затеяв вместо древлего православного единогласия многогласие еретическое, ино каждый теперь, кто поёт Божественные псалмы, тянет сам по себе, а общего строения и благочестия теперь там нет. И за всё за то означенный поп благовещенский Сильвестр и все соумышленники его достойны смерти мучительной и вечного проклятия в жизни вечной».
А подписал сей донос полным именем своим верный государев слуга, Посольского приказу дьяк Иван Михайлов сын Висковатов. И молил он, дьяк, государя царя и весь Освящённый Собор пожаловать и челобитную сию, слезами и кровью сердца его омытую, нимало не медля рассмотреть и ответ на неё по всей правде дать.
— Ну, и что теперь будем делать, отче Сильвестр? Наставник и попечитель наш царский по вере Христовой? Как оправдаемся мы с тобой перед Собором святителей наших благочестивых? Грамотку-то эту теперь не выкинешь, не раздерёшь. Слишком много больших людей знает уже о ней, — поднял взгляд свой на попа царь, когда тот кончил читать.
А во взгляде том увидел поп не одну лишь досаду и раздражение, а будто даже и радость какую потаённую. Будто доволен он был, государь, что словили наконец люди добрые увёртливого попа на худых делах. И теперь уже не отвертеться ему.
— Не знаю… Не знаю я, государь, что делать, — отвечал, запинаясь, поп. — Не ждал я такого- ни от кого…, Да ты-то ведь знаешь, государь, что это всё пустое… Навет он и есть навет… И чем я дьяку Ивану Михайлову так уж досадил? Ума не приложу…
— Чем досадил, теперь уж, отче, поздно выяснять! А вот что делать, давай вместе думать… Плохо, поп, то, что Матюша Башкин уже повинился вчера на пытке во всех винах и ересях своих. Не выдержал дыбы, жидок оказался в кости… И Федька, брат его, признался, что всё в доносе том верно, только ни от чего не отрёкся. Как ни рвали его щипцами, а он всё на своём стоит: Богу-де единому дам на том свете ответ, а вам, мучителям, лишь вечные проклятия мои и в этой жизни, и в той… И старец Артемий не стал запираться и многие сомнения свои греховные подтвердил. Так что и к пытке его водить не пришлось… А Касьян-епископ сегодня поутру даже на письме ответ свой дал. Высоко написал, гордец! Не по чину. И уж кому-кому, а ему-то теперь на епископии не быть. Не простят ему святые отцы такой гордыни. Прямая ему теперь дорога в Соловки…
— Помилуй их, государь! Помилуй и прости… То все умные люди, добрые люди. И это твои люди, великий царь. Верные тебе…
— Умные, говоришь? Нет, поп, не умные-дураки! Иначе никто бы из них на дыбе не висел. А мне дураков не надобно, у меня их и так полно… Да Бог с ними! О них у меня душа не болит. А вот что с тобой делать — ума не приложу…
— Тогда отправь и меня вслед за ними, великий государь. Вместе Бога искали, вместе и ответ держать… Только молю, избавь меня от пытки, царь. Не выдержу я её. Бог знает чего и на себя, и на других понапрасну наговорю…
— Ты что, поп, в своём уме? Тебя на пытку?! Тебя вместе с еретиками теми? А мне что тогда людям моим говорить? Семь лет ты правил Россией вместе со мной, дневал здесь у меня и ночевал, во всяком совете был со мной — и на дыбу?… Ты изменник, а я тогда кто? Младенец сущий, дурак дураком?
— А коли так, Ивана Михайлова накажи, дабы другим неповадно было… Лиха беда начало, государь! Сойдёт с рук ему — найдутся и другие охотники. А тебе от того досада, а царству твоему от того урон…
— Нет, отче. И этого нельзя1 Не забывай, товарищи твои повинились все…
— Государь, отпусти меня в монастырь… Видно, настал мой срок… Ты уже в мужество своё вошёл. И я не нужен тебе…
— Нет, нужен, отче Сильвестр! Пока ещё нужен. Не время ещё тебе меня покидать… Так вот какой мой царский тебе указ. Завтра на Соборе должно тебе поклониться в ноги всему священству российскому и прощения за греховные сомнения твои у всех у них попросить. Да со смирением говори, поп! Не заносись! Теперь они хозяева судьбы твоей, не ты. Забудь о чести твоей… Да от Матюши Башкина и от других товарищей своих отрекись: я-де их наставлял, и от греха их отводил, и царю, мне то есть, о всём о том докладывал, а они не вняли увещеваниям моим отеческим, и от безумств своих отстать не хотели нипочём…
