Наташа Боровская - Дворянская дочь
13
По мере того, как санитарный фургон приближался к линии фронта, дорога все больше заполнялась отрядами и обозами. Лошади замедляли шаг, заставляя кучера чертыхаться, всякий раз прося при этом извинения. Под конвоем легкой кавалерии шла колонна австрийских пленных в голубых мундирах. На лицах пленных и конвоя не было ни враждебности, ни неприязни, одна лишь усталость от перехода по грязной дороге. За ними шла колонна русской пехоты в форме защитного цвета, с более широкими, чем у австрийцев, бородатыми лицами. Увидев меня, они заулыбались и закричали:
— Эй, сестричка!
Один солдат поднял правую руку, с которой сползла грязная повязка.
— Сестра, помогите! — позвал он.
Санитарный фургон был зажат среди запруженной дороги. Посадив солдата в фургон, я сделала перевязку, забинтовав ему правую руку, на которой недавно были ампутированы три пальца.
— И вы вот так сражались? — поразилась я.
— А что такого, я ведь левша.
— А что там? — спросила я, указывая взглядом в ту сторону, где грохотала артиллерия.
— Каша, — весело ответил он. — Благодарю от всей души, милая сестричка. — И он потрусил вслед за своей колонной.
Вскоре я сама все увидела. Фургон подъехал к посту военной полиции, направлявшей движение в сторону от берега, обстреливавшегося австро-германскими войсками с другого берега. Дорога к востоку была уже и вся в ухабах по сравнению с довольно широкой и ровной дорогой вдоль берега. Она шла через лес, и я впервые увидела оголенные после обстрела деревья, напоминавшие обугленные и почерневшие после лесного пожара скелеты. То здесь, то там валялись ели, срубленные для укладки в дорожные рытвины и сооружения траншейных укрытий. Дорога по этой искалеченной и размокшей земле привела в деревню с широкой немощеной центральной улицей, по которой двигались отряды и обозы всех родов войск. Крестьянки в белых платках спокойно глядели со своих крылец. В двухэтажном деревянном, крытом черепицей — что было признаком достатка — доме деревенского старосты помещалась штаб-квартира корпуса, находившегося под командованием отца.
Сопровождавшие уланы оставили меня у дверей, и часовой пропустил меня. В центральной комнате стоял стук пишущей машинки и телеграфного аппарата, звонили телефоны, туда и сюда сновали адъютанты. Один из них сообщил мне, что его превосходительство находится на совещании штаба, и что мне нужно подождать. Я села на скамейку возле стены. Сидя в промокшей одежде, я вдруг вспомнила, что забыла свой вещевой мешок в машине тети Софи. Мне не во что было переодеться.
Ты сумасшедшая, сказала я себе. Всегда была ею и всегда будешь. Никому ты не нужна здесь, даже Стиви. И папа будет взбешен и тут же отправит тебя к бабушке. Так тебе, дурочка, и надо.
Из задней комнаты вышли несколько дивизионных и полковых командиров со своими штабными офицерами. Я увидела знаки отличия пехотных, артиллерийских, инженерных и кавалерийских войск. За успешную организацию отступления и блестящую победу его кавалерии в арьергардном бою отец был назначен командиром корпуса, состоявшего из трех дивизий.
Наконец, мне было разрешено войти. В столовой возле окна стояли отец и дядя Стен, молча смотревшие на меня. Стоявший возле стола Стиви складывал бумаги в свой вещевой мешок, и то, как он был поглощен этим занятием, ясно означало, что он не хочет нести ответственности за мое безрассудство.
Отец поманил меня пальцем.
— Ну, заходи, — проговорил он по-русски тем шутливо-угрожающим тоном, как обычно обращался ко мне в детстве, когда я шалила.
Я бросилась к нему на грудь.
— Папа, обними меня, крепко обними! — Слова, которые я первыми стала выговаривать в детстве.
Он обнял меня, немного помолчав, затем проговорил:
— Я рад тебя видеть, девочка, даже если нам придется проститься.
— Папа, ты не можешь отослать меня обратно; я обещала матушке, что никогда не расстанусь с тобой. Я сестра милосердия и могу принести больше пользы в полевом госпитале, нежели в тылу. Мне хочется разделить испытания с тобой и со Стиви. — Я взглянула на своего нахмурившегося кузена, затем на красивое открытое лицо отца. — Я прошу тебя, папа, позволь мне остаться.
— Это безумие, ты не представляешь, что это такое. Но я думаю, ты только тогда мне поверишь, когда все увидишь своими глазами.
Я снова припала к его груди, затем отвернулась, еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть. Отец достал свой красивый носовой платок с вышитой монограммой и прижал мне к носу.
— И носового платка у тебя нет. — Он покачал головой. — И переодеться тоже не во что?
— Мой вещевой мешок остался с тетей Софи.
— Понятно. И ты хочешь быть сестрой милосердия в полевом госпитале! — Отец взглянул на дядю Стена, который не был столь снисходительным родителем.
— Дядя Стен, — спросила я умоляющим тоном, — вы все еще сердитесь на меня?
— Я больше не несу за тебя ответственности. Поручик, — дядя повернулся к Стиви, — эти приказы должны быть отправлены вместе со всей почтой.
— Есть, господин полковник. — Стиви браво отдал честь и удалился.
Отец позвал хозяйку дома и попросил позаботиться обо мне и приготовить постель. Я поднялась за ней по лестнице наверх, где она помогла мне переодеться в выходной наряд своей дочери. В полосатой шерстяной юбке и вышитой бисером рубашке, в шелковом платке на мокрых волосах я села ужинать с отцом и членами его штаба. Повеселев, я снова почувствовала себя бесстрашной искательницей приключений. Когда, поднявшись в светелку, я легла в кровать, укрывшись стеганым пуховым одеялом — необходимой частью приданого крестьянской девушки, — пришел отец, чтобы поцеловать меня и пожелать спокойной ночи. Он сидел на моей кровати, отвечал на мои вопросы, в основном касающиеся воинской доблести поручика князя Веславского. Но вдруг я замолчала, почувствовав необычную тишину. Грохот канонады, к которому я так привыкла за несколько часов, что перестала замечать, прекратился.
— Обстрел прекратился на ночь? — спросила я.
— Он всегда прекращается в этот час, но через какое-то время неприятель возобновляет его. Нам придется сидеть и слушать его до утра.
— Но почему мы не можем ответить, папа, разве у нас нет пушек?
— Пушки есть, но нет снарядов. Поэтому, как видишь, мы отступаем, потому что против немецкой стали выставлены русские тела. Но даже русские тела не в силах выдержать такого испытания, — с горечью произнес отец.
— Почему же у нас нет снарядов, папа? По вине генерала Сухомлинова?
— Виноват не только этот шепелявый дурак, хотя он и повинен в преступной халатности. Причина в плохом транспорте и интендантстве; все положение дел в великой матушке-России тому причиной. Как может быть позволено такому человеку и ему подобным, спросишь ты, создавать такой жуткий беспорядок? Потому что порядок и организация — это не первостепенные вопросы, говорят бесценные патриоты, это все немецкие выдумки. Авось, все как-нибудь уладится. Главное, чтобы тамбовский кузен Маши был переведен с фронта в безопасный городской гарнизон, а саратовский дядя Миша получил военный контракт — вот какие вопросы волнуют наше Военное министерство! Кумовство царит везде, от низших правящих кругов до высших и высочайших, где оно наносит самый страшный вред через посредничество Анны Вырубовой и… ты знаешь, кого я имею ввиду. — Отец не мог произнести имя Распутина. — Что касается судьбы России, об этом заботится Господь Бог. — Он замолчал, постукивая пальцами по колену; из всех колец он оставил лишь перстень с печаткой.
— Папа, — я с тревогой смотрела на него, — ты не думаешь, что мы проиграем войну?
— Нет, конечно, нет. Преемник Сухомлинова, генерал Поливанов — достойный человек. Мы можем отступать, но мы не сдадимся. Теперь спи, — он перекрестил и поцеловал меня.
— Папа, — удержала его я, — завтра… ты возьмешь меня посмотреть сражение?
— Сражение? — переспросил он, как будто я оговорилась.
— Да, чтобы я знала, что это такое, чтобы я могла разделить все испытания с тобой и Стиви.
— Ладно, я возьму тебя с собой, — сказал он, будто успокаивая ребенка. — Раз уж ты хочешь быть полевой сестрой милосердия, то можешь все это увидеть.
На рассвете я была уже на ногах, в высохшей за ночь форме. Когда меня позвали завтракать, я спустилась на кухню и нашла свой мешок с его нетронутым драгоценным содержимым. Его доставил на мотоциклете посланный отцом штабной курьер.
— Непростительная трата бензина! — усмехнулся отец в ответ на мое изумление и благодарность.
Позавтракав с офицерами штаба, мы с отцом и двумя адъютантами отправились в автомобиле на инспектирование сектора.
День снова выдался жарким, дороги высохли, хотя большие лужи еще блестели на солнце. От берегов Вислы, защищаемых к югу от пересечения неприятелем русского фланга, фронт тянулся почти прямой линией вдоль люблинского холма. Проехав версту, другую среди поросших лесом холмов карпатского предгорья, наш автомобиль повернул к полю и стал спускаться по склону холма.
