Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Перестань! — попросила я.
— Отчего же? Будешь ли ты потрясена, увидев меня с оторванной ногой или рукой? Или если увидишь мои мозги и внутренности, вываливающиеся наружу? Я видел такого парня, шедшего по полю боя со своими внутренностями в обеих руках. — Он продолжал описывать эти жуткие сцены точно так же, как он мальчишкой описывал пытки, наблюдая за производимым впечатлением.
Это было ужасно.
— Прекрати, это невыносимо! — я закрыла уши.
— А я думал, ты такое хладнокровное создание, которому нравится резать людей. Так ты действительно будешь плакать, если меня убьют? Будешь носить каждый день цветы на мою могилу, как бабушка?
Со стоном я опустилась на ступеньки лестницы, соединявшей террасы.
Стиви присел несколькими ступеньками ниже и смотрел вверх на меня страшно довольный. Под шлемом волос скрывался кудрявый мальчишка, любивший дразнить и мучить меня.
— Ты — чудовище! — сказала я. — Ты такой же противный, как всегда, — повторяла я, как в детстве.
— В самом деле? Ты меня ненавидишь, моя Татьяна? — произнес он другим, чудным и глубоким голосом. — Скажи же.
— Я… терпеть тебя не могу.
— Скажи еще раз, точно так же.
Обхватив руками колени, я глядела ему в глаза, еще минуту назад полные мальчишеского озорства, а теперь нежные и кроткие.
— Можно мне поцеловать твои прелестные маленькие ножки? — он сжал мои лодыжки.
— Мои ноги не маленькие, и ничего прелестного в них нет, — напрасно стремилась я вырваться из его рук.
— Все в тебе мило, моя Татьяна, — он прикоснулся губами к моим ногам. — На тебе мамино платье, я чувствую его запах, на тебе оно пахнет еще восхитительнее.
— Стиви, прекрати! — я легонько ударила его по голове. Когда это не возымело действия, я потянула ее назад за волосы.
— Можешь таскать меня за волосы, боль от твоих рук доставляет удовольствие.
Мои руки упали с его головы, и он схватил их.
— Могу ли я хотя бы поцеловать твои руки?
Я вырвалась, прижавшись спиной к каменной балюстраде лестницы.
— Не надо вырываться, дай мне руку, вот так, свободнее, теперь хорошо, — говорил он так страстно и нежно, что я не могла не покориться.
Безвольно я прислонилась к балюстраде. Боже мой, какую власть он имел надо мной! Я была готова на все…
К моему разочарованию, он лишь поцеловал мои руки и встал, помогая мне подняться. Он обнял меня за плечи, я положила ему руку на талию, и мы медленно пошли по краю верхней террасы; отчетливо слышался звук наших шагов по мелкому гравию. Воздух был напоен ароматом роз и цветущих лип, в небе появились первые звезды, а в траве мелькали огоньки светлячков. Кузнечики и лягушки затеяли свой обычный ночной концерт, им не было никакого дела до войны. Горячее томление, охватившее меня на ступеньках лестницы в саду, мало-помалу улеглось под влиянием ночной тишины и прохлады.
Я положила голову Стиви на плечо, и он тихо спросил:
— Таня, тебе хорошо?
— Да, чудесно.
— Таня, ты любишь Веславу?
— Больше всего на свете.
— Мы вернемся сюда, как только кончится эта идиотская война, и поженимся независимо от согласия государя. Я хочу до конца жизни остаться в Веславе.
— Тебе больше не нравится играть в войну, Стиви?
— Это вовсе не игра.
— Расскажи мне, что это такое.
— Это ожидание часами неизвестно чего, неизвестно кого и неизвестно зачем по пояс в грязи, холод, дизентерия, это — когда надо маршировать целый день, чтобы ночью тебе приказали отступать, копать окопы, чтобы тут же их оставить…
— А как в бою?
— Ты можешь оказаться в самом пекле, даже не заметив, как это случилось. Когда раздается сигнал к атаке, то на мгновение теряешься, вокруг начинают строчить пулеметы. Если удастся перелететь через колючую проволоку и обрушиться на голову врагу, то прорубаешься с саблей, получая удовлетворение, пока не взглянешь на лица людей под тобой. Но все кончается в один миг, вокруг тебя кровавое месиво, и тогда спрашиваешь себя, к чему все это, черт возьми.
— Тебе бывало страшно?
— Перед атакой — нет. Но потом мне становилось дурно. Если меня покалечат, то я покончу с собой! — Он схватил меня за руки и повернул к себе. — Я хочу уцелеть ради тебя.
— Ты уцелеешь, — проговорила я слабым голосом — как крепко он сжимал мои руки! — И подаришь мне красивых сыновей.
— А сколько сыновей? — он улыбнулся, направившись дальше.
— Петр, Стефан, Станислав и Алексей и четыре девочки: Софья, Татьяна, Анна и Екатерина… Ты не хочешь так много детей? — спросила я, увидев его изумленное выражение.
— Я был бы счастлив, но как насчет тебя? Матушка едва не умерла, родив меня одного.
Я считала роды естественным физиологическим процессом.
— Знаешь, Стиви, раньше мне не хотелось иметь детей, но теперь я стала думать об этом.
— И я тоже, — произнес он.
Я не стала рассказывать ему о моих остальных фантазиях; как мы будем оба трудиться, будем равными и так далее. Для этого будет еще время, и сейчас это казалось нереальным, в сонных сумерках, в розовом саду прекрасного замка, где мы играли детьми и где в эту минуту видели играющими наших детей. Я снова увидела чудесную сказку, какой жизнь мне представлялась до войны, и вновь услышала волнующие звуки флейты и скрипок и торжествующий звон колоколов. Стиви поднял руку, как в полонезе, я положила руку поверх его руки; медленно и торжественно мы вернулись к беседке, где сидела бабушка Екатерина, держа в руках белую розу.
— Белая, чистая и светлая, как ты, — она протянула ее мне — Я сорвала ее для тебя.
— Спасибо, бабушка Екатерина, она прекрасна. — Я вколола ее в волосы, и мы присели возле старой дамы.
— Мои розы, кто будет теперь ухаживать за ними? — продолжала она как будто бы про себя. — И кто будет класть цветы на могилу моего ангелочка? Нет, я не могу.
— Что вы не можете, бабушка? — спросил Стиви.
— Оставить Веславу.
— Бабушка Екатерина! — воскликнула я, а Стиви сказал:
— Отец ни за что этого не позволит.
— Мать не спрашивает разрешения у сына. Не говорите ничего, прошу вас, я скажу ему, когда настанет минута.
Она положила нам на руки свои прозрачные, покрытые голубыми прожилками руки.
— Мои дорогие, мне восемьдесят пять лет, я, может быть, больше никогда вас не увижу. Но я знаю, вы будете очень счастливы, как я была счастлива с моим ангелочком. — Мы со Стиви переглянулись в ответ на эту трогательную выдумку. — И, если я не доживу до тех дней, когда снова увижу вас, то вы тогда увидите, как сбудутся его мечты о нашей любимой родине.
Она встала и направилась к верхней террасе, опираясь на нас, как будто желая почувствовать силу нашей молодости. Мы остановились на минуту на площадке большой лестницы, чтобы взглянуть вниз на липы в белом цвету.
Бабушка вспомнила тот вечер во время Праздника урожая, когда я уснула на коленях у моего грозного дедушки. — Как он любил тебя, — промолвила она. — В этом году уже не будет Праздника урожая, в первый раз после того, как мы вернулись из ссылки. Бедный наш народ, какие еще испытания ждут его!
Она печально покачала головой, затем обернулась к замку. На французских окнах высотою во весь этаж, проходивших по всему широкому фасаду, были опущены жалюзи. Когда мы проходили через вестибюль, где теперь не было ни ковров, ни рыцарей в доспехах, я почувствовала гнетущую тишину и пустоту огромного дворца. Все тридцать человек, еще оставшиеся в замке, присутствовали на службе в часовне. Затем капеллан исповедал Веславских, и мы провели полчаса в семейном кругу в гостиной тети Софи, перед тем как отправиться на покой.
На следующее утро из деревень стали съезжаться созванные дядей Стеном старосты. Их телеги на высоких колесах въезжали на площадь перед дворцом, а навстречу им со двора выезжали отряды веславских улан, отправлявшиеся на фронт. Дядя побеседовал с каждым старостой отдельно в своем кабинете, и в полдень их всех пригласили разделить последний семейный обед, который был приготовлен на полковой кухне и подан в столовой для прислуги. Тетя Софи в сером платье и белой косынке сестры милосердия, с вышитым на фартуке красным крестом так же торжественно восседала за длинным, покрытым клеенкой столом, уставленным оловянной посудой, как и накануне во время банкета.
В конце обеда дядя Стен поднялся, чтобы сказать несколько прощальных слов, пообещав вернуться со своими уланами с победой и раздать землю своим людям. Глава старост повторил в ответ клятву верности роду Веславских.
Когда приветственные возгласы в ответ на его слова затихли, бабушка Екатерина подняла руки, требуя внимания, и произнесла своим слабым, дрожащим голосом:
— Панове старосты, от имени моего покойного мужа, князя Леона, я благодарю вас за клятву верности нашему сыну. Солдатский долг не позволяет ему остаться рядом со своими людьми в этот час испытаний. Я всего лишь женщина, к тому же в очень преклонных летах, и не могу занять его место. Но возвращайтесь домой и скажите нашим людям, что я останусь здесь, в нашем замке, и буду заботиться о них, как могу, с помощью господа нашего Иисуса Христа.
