Наташа Боровская - Дворянская дочь
Когда я в санитарном фургоне с тяжелоранеными проезжала мимо молчаливых жителей, столпившихся на тротуарах, в моей голове созрел план. В последнюю минуту перед отправлением я оставлю тетю Софи и присоединюсь к санитарному обозу веславских улан. Из депеши, полученной дядей накануне, о чем он доверительно сообщил нам за завтраком, я узнала, что он вместе со своим адъютантом должен присутствовать завтра на совещании в штабе у отца. Хотя дядя и не разглашал места совещания, я поняла, что оно находится не далее, чем в часе верховой езды к югу от нас.
В своей депеше отец также конфиденциально добавил: «Всех находящихся под моей юрисдикцией гражданских лиц нужно убедить не поддаваться панике и не бежать. Я буду противиться всеми силами той политике выжженной земли, которую задумали наши стратеги в Ставке. Мы не имеем права так поступать на польской земле, это не в наших интересах. Толпы беженцев на дорогах препятствуют нормальному отступлению армии, снижают ее боевой дух и создают угрозу массовых беспорядков. Немцы ведут себя корректно на оккупированных территориях, все истории об их зверствах вымышлены. Стен, используйте весь свой авторитет и все влияние, чтобы избавить свой народ и особенно евреев от страданий, которых я не в силах предотвратить».
В полдень на площади перед ратушей огласили воззвание князя Станислава. Оно призывало население не поддаваться панике, оставаться в своих домах и устраивать убежища в подвалах или садах с запасом продовольствия и воды. Владельцам магазинов запрещалось чрезмерно повышать цены, для предотвращения грабежей были расставлены посты улан. Горожане прятали ценности и тратили оставшиеся наличные деньги.
В полдень при появлении в небе невиданных ранее самолетов все высыпали на улицу. Это были два немецких моноплана Фоккера, которые использовались в то время для разведки. Они, очевидно, собрались бомбить железнодорожную станцию. Бомбы, вручную сброшенные пилотами, упали далеко от цели, никто не пострадал. На крышу вокзала был поднят пулемет, но аэропланы так и не вернулись. Дети собирали осколки бомб на память; родительский присмотр за ними ослаб, и они бегали вокруг, как на каникулах. Снова стояла жара.
В замке шла спешная упаковка ценных вещей, большей частью их прятали в потайных подземельях. Тетя Софи, к неудовольствию мажордома, велела распаковать серебряный и китайский сервизы, необходимые для прощального банкета. Она велела достать из погреба лучшие вина и приготовить хлодник — холодный польский овощной суп со сметаной, — карпа, куропаток, ростбиф, сыры и свежие ягоды. Княгиня надела платье из белой парчи и фамильную корону Веславских, одевавшуюся лишь в самых торжественных случаях. Она одолжила мне один из своих парижских туалетов: платье из белого шифона à 1а grecque с двумя небольшими складками на груди.
— Ты прекрасная сестра милосердия, Танюся, но не забывай, что в первую очередь ты — женщина, — сказала тетя. — А женщина должна всегда быть по возможности красивой в глазах своего избранника.
Я сомневалась, что парижское платье может сделать меня красивее, и не была согласна с тем, что в первую очередь нужно быть женщиной. Но спорить не стала.
В одолженном мне платье и с жемчугом в волосах я спустилась с тетей в вестибюль, где нас ожидал преобразившийся Стиви.
На нем был мундир защитного цвета, на груди поблескивали кресты Святой Анны и Святого Станислава, которые он успел заслужить за первые полгода войны. Его сапоги сияли, волосы облегали голову, как шлем, и бритые щеки снова были по-детски гладкими. Он подал мне руку, и мы пошли сквозь анфиладу гостиных, из которых теперь были убраны ковры, портреты, канделябры, и разобраны для отправки последние кровати.
В небольшой гостиной, примыкавшей к банкетному столу, был сервирован стол с окаймленными золотом венецианскими блюдами; на столе стоял зажженный серебряный канделябр. Полотна Каналетто исчезли со стен, но розы в саду перед лоджией были все те же. Отдаленный грохот пушек можно было принять за гром, а вспышки огня на горизонте напоминали закат.
Во главе стола перед офицерами штаба дяди Стена и ближайшим окружением княжеской семьи царственно восседала тетя Софи в парчовом платье и короне. На другом конце стола дядя в своей обычной меланхолической манере рассказывал политические анекдоты. Разговор шел по-французски, говорили о том, что, несмотря на войну, театры в Варшаве по-прежнему заполнены публикой, о самом модном французском романе и новейшем итальянском фильме. Затем перешли к обсуждению слухов из Петербурга о недоверии, которое было выражено недавно военному министру Сухомлинову. Эта тема привлекла всеобщее внимание.
— Обвинение в небрежности и некомпетентности является всего лишь прикрытием для более серьезных обвинений, — сказал отец Казимира, пан Казимир Пашек. — Только поддержка государя спасает Сухомлинова от суда.
— Да, мы знаем, что Его Величество очень ценил военного министра. — Дядя Стен своим обычным светским тоном говорил об этом ужасном субъекте. — Лично я не считаю его изменником, ну а то, что он брал взятки, нисколько меня не удивляет. Старому толстяку нужна куча денег, чтобы ублажать хорошенькую молодую жену.
И снова вожделение овладело власть имущими, подумала я. Из-за таких, как этот развратный старик, нашим воинам не хватает боеприпасов и винтовок. И как это государь прощает таких людей? Их всех нужно расстреливать. Душа моя ожесточилась. Но тут я вспомнила, что неприятные мысли дурно отражаются на внешности, а также совет отца — не судить поспешно. В конце концов, быть может, Сухомлинов и вовсе невиновен. По крайней мере, лично я ничего не могла сказать на эту тему, как, впрочем, недостаточно хорошо разбиралась во всем том, о чем говорили мужчины за столом. Но Стиви — такой блестящий оратор, я могу показаться ему провинциальной и неловкой. Я робко взглянула на него через стол и прочла в его глазах, что все хорошо, что он счастлив от одного моего присутствия.
После десерта дядя встал, а за ним — все остальные мужчины. Подняв бокал и повернувшись к тете, он произнес, на этот раз по-польски:
— Мы все благодарим мою любимую супругу, ясновельможную княгиню, за этот мирный вечер посреди войны. Пройдут, быть может, годы, прежде чем мы вновь соберемся под этой крышей в столь чудной обстановке. Возможно, не все из нас доживут до этого дня, но я твердо верю, что мы, оставшиеся в живых, вновь соберемся под крышей нашего замка. Он устоял перед нашествием и турок, и шведов, и пруссаков; его стены видели жестокое подавление русскими двух восстаний. Устоит он и теперь, как стоял все восемь веков; устоим и мы, Веславские, и весь наш народ. Его Императорское Величество пообещал нам через верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, полную автономию в пределах Российской империи после нашей общей победы. До тех пор пока тевтоны угрожают нам с запада, мы должны бороться вместе с нашим великим славянским братом. Мы только просим, чтобы с нами обращались, как с родным, а не сводным братом, которого содержат в исправительной школе под полицейским надзором. Его Императорское Величество год назад твердо пообещал, и я в свою очередь даю теперь обещание вам и тем офицерам, что сейчас здесь отсутствуют и которые присоединились ко мне по доброй воле: после победы — свобода. Я не вернусь, пока не выполню это обещание. И если смерть остановит меня, пусть мой Стефан выполнит его.
— Я клянусь! — воскликнул Стиви.
— Тогда за победу и за объединение и свободу нашей родины, — произнес дядя Стен и выпил свой бокал.
Дамы тоже встали, это была торжественная минута.
Затем дядя обошел вокруг стола для того, чтобы поцеловать руку тете Софи. За ним в порядке старшинства последовали приближенные князя и офицеры. После этого торжественного ритуала тетя Софи предложила бабушке Екатерине пойти в сад с Танюсей и Стиви.
Пройдя немного вместе с нами, старая дама села на каменную скамейку в увитой розами беседке.
— Ступайте, дети мои, погуляйте.
Стиви взял меня под руку и повел вниз в сад, спускавшийся террасами за липовой аллеей.
— Нехорошо оставлять бабушку Екатерину одну, — запротестовала я.
— Глупенькая, думаешь, почему матушка послала нас вместе с ней? Кажется, бабушка гораздо романтичнее тебя. — Он потянул носом. — Наконец духи, а не хлороформ, — проговорил Стиви. — Наверно, я должен быть благодарен какому-то новому лекарству.
— Перестань! — попросила я.
— Отчего же? Будешь ли ты потрясена, увидев меня с оторванной ногой или рукой? Или если увидишь мои мозги и внутренности, вываливающиеся наружу? Я видел такого парня, шедшего по полю боя со своими внутренностями в обеих руках. — Он продолжал описывать эти жуткие сцены точно так же, как он мальчишкой описывал пытки, наблюдая за производимым впечатлением.
