Наташа Боровская - Дворянская дочь
Будучи украшением семьи, она, однако, не могла похвастаться ни одним отвергнутым поклонником. Единственный общественный бал, который посетила Татьяна Николаевна, был мой выпускной бал. Но я никогда не слышала от нее признаний о тоске по романтической любви. К тому же время призывало к самоотверженности и самопожертвованию. Я была профессиональной сестрой милосердия, она и ее сестра были добровольцами. Мы все три узнали, что такое боль, увечья и смерть. Молодые люди не упоминались в наших разговорах.
Исключение составлял мой роман со Стефаном; полный тайн и препятствий — это был, по-видимому, единственный секрет, хранившийся сестрами от родителей.
— Что пишет Стефан? — спрашивали они всегда шепотом, когда нам изредка удавалось остаться наедине. Тон Ольги был насмешливым и любопытным, но Таник напряженно следила за моей романтической историей.
Теперь я была фрейлиной Татьяны Николаевны, что было скорее почетной, чем действительной должностью, поскольку у меня были более серьезные обязанности; мы относились к этому скорее, как к шутке. К чести царской семьи, по крайней мере, на моих глазах никто не уделял особого внимания этикету.
Озеро в Царскосельском парке, где великие княжны любили кататься на лодке, замерзло, и мы катались на коньках. Я носилась по кругу, как в былые времена, Веры Кирилловны не было, чтобы удерживать меня, — она стала persona non grata[40] в Царском из-за того, что выставляла напоказ свою преданность Марии Федоровне. Четырнадцатилетняя Анастасия старалась не отставать от меня и без конца падала. Алексей с завистью следил за нами, стоя на берегу под присмотром Деревянко и Нагорного: кататься на коньках для него было слишком опасно.
— Ну, Тата, ты великолепна! — сказал он, покраснев, когда я расшнуровывала ботинки с коньками.
Я взяла его за руку, и мы все шестеро побежали пить чай в сиреневом будуаре Александры, где висел портрет Марии-Антуанетты. Наполнявшие его безделушки отражали вкус бывшей принцессы Аликс, воспитывавшейся при дворе королевы Виктории, а иконы свидетельствовали о религиозном рвении обращенной в православие императрицы Александры. Мы собрались вокруг шезлонга, в котором она возлежала после предписанного ей послеобеденного отдыха и попили чаю в уютной обстановке. Я украдкой поглядывала на Аню Вырубову, которая еще прочнее заняла место друга в царской семье, после того как попала в железнодорожную катастрофу и стала калекой. Ее личность была настолько бесцветной, что трудно было подумать о ее тесной связи с «этим человеком» с мрачной репутацией. Легче было, как сказала Вера Кирилловна, делать вид, что его не существует. В кругу этой дружной, примерной семьи как-то забывалось, что создаваемая ею картина благополучия была столь же иллюзорна, как и румянец на щеках Алексея, и более обманчива, чем какая бы то ни было сцена из великосветской жизни.
В конце мая я отметила свое восемнадцатилетие вместе с моей тезкой в Царском. Ушли в прошлое весенние дни в Ливадии, царской резиденции в Крыму, летние сезоны в Петергофе, круизы к финским фьордам, осенние выезды на охоту в беловежские леса. Татьяна Николаевна уговаривала меня не уезжать в Польшу.
После скромного торжества по случаю нашего общего дня рождения, когда мы вышли погулять в Китайский сад, она сказала, отведя меня в сторону:
— Ты знаешь, Тата, несмотря на официальные сообщения о «нашей доблестной и победоносной армии», папа полагает, что наши дела в центральной Польше плохи. Веслава — я специально посмотрела на его военной карте — сейчас прямо на линии австро-германского наступления. Она скоро может быть захвачена врагом, это очень опасно.
— Это ты, Таник, говоришь об опасности? — Я взглянула на свою тезку, тонкую, в белом кружевном платье, одетом для фотографирования, бесстрашную, но вместе с тем и женственную. — Ты меня поражаешь.
— Ты права. — Она улыбнулась своей улыбкой феи. — От тебя ничего нельзя скрыть. Мои настоящие соображения… об этом трудно говорить… я не хочу сделать тебе больно, Тата… я знаю, как ты влюблена… — Она остановилась на дорожке, глядя мне в глаза.
Я задрожала.
— Его Величество подозревает обо мне и Стиви? Он рассердился?
— Нет-нет, папа ни о чем не подозревает, но я хочу сразу же предупредить тебя, Тата. Князь Стефан — поляк, Веславский. Его семья возглавляла два восстания против нас. Как мы можем рассчитывать на его преданность? Польский вопрос такой сложный.
«Независимость Польши под угрозой», — подумала я.
— Таник, что тебе точно известно? О чем ты слышала?
— Я ничего не слышала, ничего точно не знаю. Ольга больше au courant[41] чем я, но даже она не может точно сказать. Но мы обе чувствуем в воздухе какие-то перемены, другие настроения, нежели прошлым летом, в Зимнем дворце, ты помнишь?
Разве могла я забыть этот миг восторга, когда почувствовала себя единым целым с моими государями, моим народом и моей подругой? Сейчас, как и тогда, ее рука коснулась моей и крепко ее сжала.
— Я всегда буду помнить, Таник. Что бы ни случилось, каким бы грубым и непоправимым ни был разрыв священного союза монарха с народом, ничто и никто, даже Стефан, не сможет разрушить нашу дружбу. И я всегда останусь верной тебе и России, — добавила я горячо.
— Я никогда в этом не сомневалась. — Из-под полей ее широкой шляпы снова мелькнула улыбка. — Только я не хочу, чтобы ты была несчастна.
Мы вновь присоединились к обществу, состоявшему из императорской семьи, свиты и группы выздоравливающих офицеров из госпиталя Александры, приглашенных ко двору. Не было никаких упоминаний об отступлении, нехватке боеприпасов, надвигающейся смене высшего командования, не чувствовалось никаких перемен в атмосфере, таивших в себе опасность для моей любви, о чем намекала Татьяна Николаевна. Но я вновь осознала нереальность, лежащую в основе жизни и представлений правителей России.
Мой отъезд на фронт встретил оппозицию со стороны бабушки. Но, видя мою решимость, Таник — мой настоящий друг — решила взять на себя роль разумного советчика и поддержала мое прошение к Его Величеству. Также я обратилась с просьбой о поддержке к великой княгине Марии Павловне. Под тактичным напором обоих моих крестных бабушка нехотя уступила.
В начале июня я уложила свой вещевой мешок: смена формы, резиновая ванна и перчатки, туалетная шкатулка, евангелие в замшевом переплете с золотой застежкой и оттиском нашего герба, подаренное бабушкой к моему первому причастию, «Записки охотника» Тургенева, коробку с патронами и револьвер с инкрустированной перламутром рукояткой, на котором были выгравированы мои инициалы, и крест — подарок к восемнадцатилетию от отца. Я попрощалась с Бобби — верным спутником моих польских каникул — и плачущей няней. В сопровождении старшей сестры милосердия я села в поезд, отходивший с Варшавского вокзала. Мы заняли скромное купе спального вагона, поскольку наш частный железнодорожный вагон был отдан на время войны в распоряжение Военного министерства.
12
Город Веславов находился к северу от того места, где в ноябре прошлого года немцы переправлялись через Вислу. Германская армия стояла на расстоянии десяти верст от Люблина. Но, когда этим летом 1915 года я ехала со станции, по главной улице, обсаженной величественными липами, пересекая Ратушную площадь, то не могла заметить никаких признаков войны.
Как радовал глаз знакомый вид фасадов в стиле барокко! Каким волнением отзывалась моя польская кровь при виде мест, где я росла, родового гнезда моего возлюбленного повелителя! И вслед за этими гордыми и радостными мыслями возникли в памяти сказанные с теплотой слова предупреждения моей царственной тезки: «Князь Стефан — поляк, Веславский… польский вопрос такой сложный… я только не хочу, чтобы ты была несчастна…»
«Я всегда останусь верна России!» — горячо поклялась я в ответ. Но если придется сделать выбор между Россией и Стефаном, что тогда?
Несмотря на теплую форму, я почувствовала, как меня охватила дрожь. Это был немыслимый выбор; я отбросила от себя эту мысль, столь ужасную и неразрешимую, так как душа моя и так была полна ужаса и сознания непостижимой тяжести всего происходящего.
В конце подъема на веславский холм автомобиль выехал на песчаную дорогу, и вдалеке за прудом показался замок с его зубчатыми стенами и увитыми плющом аркадами. В парке мужчины в серой больничной одежде сидели на каменных скамьях или бродили, прихрамывая, по аллеям в сопровождении сестер милосердия в белых косынках. Во дворе у парадного входа стояли санитарные фургоны с большим красным крестом.
Бабушка Екатерина, высокая и хрупкая в своем лиловом платье, встречала меня, стоя на портике вместе с тетей Софи, одетой в платье сестры милосердия.
