Станислав Федотов - Возвращение Амура
– Ничего, ничего, голубчик, сей момент все образуется. Головка прояснится, и слабость уйдет. Это с непривычки, это ненадолго… – приговаривал он, подцепляя вилкой очередной пельмень и отправляя его в рот гостя. Заметив струйку сока, стекшую тому на подбородок, Никита Федорович самолично промокнул ее крахмальной салфеткой.
Анри уклонялся, бормотал извинения, ему хотелось сползти на пол, стать на четвереньки и хотя бы таким образом добраться до дивана или кровати, чтобы провалиться в спасительный сон, но это, как он понимал краем сознания, ему вряд ли удастся. И не потому, что не пустит хлебосольный хозяин, названый «брат», а просто – не хватит сил.
Есть ему совершенно не хотелось, но Никита Федорович все твердил «надо, голубчик, надо», все запихивал в него скользкие, но такие вкусные комочки теста с мясом, и Анри вдруг почувствовал: а ведь и верно, в голове яснеет, окружающие лица и предметы теряют расплывчатость и серый налет, становясь с каждой минутой более четкими и вновь обретая нормальные цвета. Вот и руки-ноги стали слушаться почти как прежде, так что Анри в какой-то момент перехватил руку Никиты Федоровича, вынул у него из пальцев вилку и вместо очередного пельменя подцепил на нее истекающей рассолом квашеной капусты и с удовольствием захрумкал белой сочной нарезкой, освежающей рот и, кажется, саму душу.
Тарелка наваристой стерляжьей ухи, а вернее сказать, юшки, потому что подали почти чистый рыбный бульон, покрытый золотистыми пятнами жира, завершила благое дело отрезвления. Прикончив ее, Анри повеселел, и это сразу же уловили его новые «братья».
– Наш человек! – с какой-то даже гордостью за гостя, выдержавшего суровые испытания, молвил Никита Федорович, и застолье огласилось дружным мужским смехом.
Отсмеявшись, Анри почувствовал, что нужно, просто необходимо пойти к себе, иначе он оплошает, заснув прямо за столом, да еще перед возвращением женщин из бани. Поэтому он встал и направился к лестнице на второй этаж, приготовившись настаивать на своем, если его вздумают удерживать. Новоназваные «братья» тоже встали, однако никто гостю не препятствовал – они просто проводили «брата», чтобы он ненароком не оступился.
Прежде чем раздеться и лечь, Анри подошел к окну и открыл его – хлебнуть свежего воздуха. Из окна открывался прекрасный вид на скальные «перья», на заснеженные языки тайги между ними; ярко-белое, искрящееся под солнцем пространство слепило глаза, вытаивало слезы…
Анри глянул ниже и… обнаружил на идеально чистом снежном холсте три обнаженные женские фигуры: две на краю проруби – своими формами достойные кисти Рубенса, чьи картины довелось ему лицезреть в Лувре, а третья, выходящая из воды, до восторженной жути напомнила пятнадцатилетнюю Катрин и одновременно – Коринну. Острыми глазами он охватил все подробности – и небольшую изящно очерченную грудь, и необычайно гармоничные линии рисунка тонкой талии, без напряжения переходящей в неширокие бедра и ниже в стройные ноги, и темный от воды треугольник волос между ними. Анри судорожно сглотнул и почувствовал себя тем самым четырнадцатилетним мальчишкой, спрятавшимся на груше под окном служанки. Он мог бы в таких же подробностях полюбоваться на старших сестер, но они его совершенно не интересовали, а за Настей его взгляд следовал вплоть до дверей бани, за которой скрылись купальщицы. Девушка и сзади была безупречно хороша и даже более чувственна.
И тут как-то разом на него навалилась неимоверная усталость, и он рухнул сразу и на постель и в сон.
Он проспал, как был, одетый, часа четыре и проснулся в самый раз к ужину, чувствуя себя превосходно. Сходил в туалет – теремок в углу двора, умылся и к столу вышел свеженький, как огурчик. Так сказал, завидев гостя, веселый Никита Федорович.
Оказывается, после бани и полуденной трапезы спали все. Только встали на час раньше Анри. Видимо, почитая после «братания» гостя за «своего», чувствовали себя свободно и оделись по-домашнему – мужчины в халаты, женщины в капоты. Только Настенька по-прежнему была в платье, но тоже сменила его на более простое, без дорогой отделки. Голубое в белый горошек, в меру декольтированное – вырез прикрывала белая в голубой горошек шемизетка, – оно шло ей чрезвычайно. Анри отметил это с особенным удовольствием, представляя теперь, какова она под платьем. Сам Анри тоже остался в сюртуке, хотя мог облачиться в расшитый турецкими мотивами шлафрок, любезно предложенный – висел на спинке стула в спальне – хозяином.
За ужином их с Настей, как и в первый раз, усадили рядом. Жених с невестой, усмехнулся про себя Анри. Ему не нравилось такое неприкрытое давление, оно вызывало у него глухой внутренний протест и сопротивление, хотя собственно против девушки он не имел ничего. Даже больше того. Если бы не Катрин, – с грустным сожалением думал Анри, – то и давить на меня было бы не нужно.
Катрин… Не проходило дня, чтобы Анри не думал о ней. Нет, страстью он уже давно не пылал, но и любовь не угасала. А самым главным было то, что перед его отъездом в Алжир они поклялись быть верными своей любви; он не сомневался, что Катрин стала жертвой известия о его смерти, но в глубине души продолжает его любить, и Анри не мог стать клятвопреступником. В нем очень прочно укоренилось и жило чувство долга, воспитанное традициями дворянской чести, и это чувство тоже питало память о Катрин. На нем, на чувстве долга, успешно сыграл и виконт Лавалье, когда, уже после разговора в Люксембургском саду, давал капитану Дюбуа подробные инструкции. Кстати, эти инструкции позволяли ему натурализоваться в любом удобном месте с тем, чтобы стать резидентом на многие-многие годы. «Любовь разведки не знает границ времени и пространства, – довольно цинично пошутил Лавалье. – Главное достоинство разведчика – высокая потенция. – И, заметив ироническую усмешку Дюбуа, добавил: – К добыванию нужной информации». Породниться с купеческой семьей, ведущей торгово-промышленные операции по всей Сибири, – для разведки идеальное прикрытие, но… Катрин, Катрин и еще раз Катрин – ее переступить он не мог.
…Анри стало невыносимо жарко под периной, он потянулся всем телом и даже застонал сквозь стиснутые зубы – до того ему захотелось женской ласки. Перед крепко зажмуренными глазами поплыли цветные пятна, а затем сквозь них неясным рисунком проступило миловидное девичье лицо. Кто это – Коринна?.. Катрин?.. Мадия?.. Да нет, Анастасия, Настя… или как ее называет Никита Федорович?
– Настенька, – вслух произнес Анри, не открывая глаз. И повторил врастяг, словно пробуя непривычное слово на вкус: – На-асте-ень-ка-а…
– Я здесь, милый… – прошелестел ветерком ответный нежный шепот, и, прежде чем Анри очнулся от грезы, горячие мягкие губы закрыли его рот, а пушистые волосы упали ему на лицо.
Глава 19
Мартовским вечером небольшой обоз во главе с Иваном Васильевичем Ваграновым вошел в большое сибирское село Китой. До Иркутска оставалось чуть больше семидесяти верст встречь могучей Ангаре.
Временами, когда тракт, после городка Усолье-Сибирское, выходил ближе к великой реке, могучесть ее хорошо была видна с крутого берега. Даже крепкие морозы не могли обуздать неукротимый нрав единственной дочери Байкала: большие дымящиеся паром промоины зияли по всей ширине русла. Казалось, огромная хищная птица гналась за убегавшей под снежным пологом добычей, раз за разом пытаясь ее схватить, но снова и снова промахивалась и оставляла на белом рваные следы своих гигантских когтей.
Вагранов поежился от воображенной картины, усмехнулся над своей впечатлительностью, однако возникшее при виде Ангары тревожное чувство не оставило его, несмотря на самоиронию.
Остановились, как всегда, на постоялом дворе; их в Китое было два – на «московской» и «иркутской» сторонах села. Вагранов выбрал тот, что был ближе к цели путешествия. Можно было, конечно, над этим посмеяться, но три месяца унылого движения по бесконечному тракту высосали из него все силы, и потому его радовало даже такое наивное – хоть на одну версту! – приближение к концу дороги.
Отужинав в трактире, Иван Васильевич приготовился было ко сну, как вдруг в дверь осторожно постучали.
– Войдите, – откликнулся поручик и сел на кровати. Подумалось мельком: кому это он мог понадобиться на ночь глядя?
Вошел хозяин постоялого двора – высокий объемистый мужчина; потная лысина во всю голову отблеском отразила свет масляной лампы, горевшей на столе; пегая борода торчала врастреп.
– Ваше благородие, дозвольте обратиться? – поклонился хозяин.
– Что случилось, Евстратий Кузьмич? – Вагранов успел познакомиться с ним при поселении и уже знал, что тот из потомственных солеваров, сумел подкопить деньжат да и спроворил вторую китойскую гостиницу. Стал старостой села и очень ценил, когда к нему обращались по имени-отчеству.
