Александр Филимонов - Приди и помоги. Мстислав Удалой
Рыбы им хватило до снега, а потом голод навалился еще пуще, чем прежде. От Никиты не было никаких известий, только и смогла узнать Пелагея, что князь Мстислав воюет где-то на юге и, говорили, не слишком удачно. Никита, если был жив, конечно, находился при князе. Скорого возвращения ожидать не приходилось. Князь Ярослав Всеволодович по-прежнему не пускал в Новгород ни одного воза с хлебом. Корелы больше не привозили рыбу, наверное, им тоже приходилось несладко этой зимой. А может быть — боялись гнева Ярославова. Князю могло не понравиться то, что корелы кормят Новгород в то время, когда он морит его голодом.
Теперь и навозом конским поживиться не удавалось. За Ярославовыми дружинами, что на конях ездили по улицам, следило множество голодных и настороженных глаз. И стоило коню посреди улицы опорожниться, оставив на утоптанном снегу горячие, дымящиеся на морозе коричневые яблоки, со всех сторон на это лакомство набрасывались люди. Тут уж было не до того, чтобы выбирать овсяные непереваренные зерна: отталкивая друг друга, хватали эти яблоки, совали их в рот и за пазуху — впрок. Все больше мужики, а бабам с ними в отъеме пищи было не тягаться. Пелагея и не пыталась, хотя часто мечтала о конских яблоках — какие они сочные и мучнистые, наверное, если их жевать. Ей только однажды повезло: она заманила в избу и убила некрупную собаку.
В ту пору все собаки в Новгороде одичали — видно, от того, что ели человечину. Трупы валялись неприбранными: старые скудельницы — хранилища мертвых, поставленные в городе еще в начале голодного времени, переполнились, а новых ставить ни у кого не было ни сил, ни желания. Ни у кого не находилось сил и отогнать пса от лежащего на улице мертвого тела.
Да к тому же живых людей они к себе не подпускали вовсе. Значит, поняли псы, что переступили через что-то такое, чего нельзя было переступать, и отныне каждый человек, пока он жив и двигается, смертельный для них враг. И вот такого-то пса Пелагея хитростью заманила к себе в дом. Заранее смастерила из ножа и палки нечто вроде сулицы, и когда собака, недоверчиво принюхиваясь, вошла в избу, чтобы поискать — нет ли тут трупа, еще не окоченевшего на морозе, Пелагея, притворявшаяся мертвой, изловчилась и первым же ударом так удачно ранила собаку, что убежать или кинуться на Пелагею та уже не смогла. Правда, добить ее удалось не сразу, но все же — добила. Пелагея, принимая в пищу мясо людоеда, вроде бы сама становилась людоедкой. Но голод победил отвращение. Собачье мясо было вкусное, жаль только, что его было так мало.
Вскоре после праздника Рождества Христова Пелагея услышала от оставшегося еще в живых соседа о том, что князь Мстислав Мстиславич будто бы собирается возвращаться в Новгород — прослышал-де о новгородских бедах и хочет своих бывших подданных выручить. Это означало, что и Никита, может быть, вернется. Но Пелагее как-то было уже все равно. Олекса понемножку умирал, а собак всех переловили и съели. Новгород совсем обезлюдел — жители частью повымерли, частью — разбежались по соседним землям в надежде на лучшую долю, а те, кто остался, сидели по домам, не имея уже сил для поисков пропитания.
Жизнь была заметна только на городище, вокруг дворца Ярославова наместника. Княжеская дружина по-прежнему исправно несла службу, каждый день объезжая город, словно желая удостовериться, что все идет как надо и строптивое племя вольных новгородцев понемногу исчезает с лица земли. Сытые всадники на сытых конях важно двигались по улицам. Их лица были надменны и спокойны, вид лежащих повсюду трупов не возмущал их, не трогал жалостью сердца.
Измученная голодом Пелагея знала, что доживает последние дни. Ей даже и есть уже не хотелось. Она целыми днями лежала на лавке, укутав голову платком, — нарочно ложилась подальше от Олексы, чтобы не возникло соблазна задушить его, тем самым оборвав страдания, которые он, еще младенец, не успел заслужить. Он странно долго не мог умереть, жизнь все теплилась в нем. Несколько раз Пелагея, думая, что сынок уже отмучился, с облегчением принималась готовить его к погребению в заранее выкопанной ямке, и вдруг испуганно вздрагивала, заметив, что Олекса, с виду совсем мертвый, слабо шевелился. Словно предупреждал мать: не спеши, я еще с тобой.
Она все-таки пыталась поить его своей кровью, но без успеха: и кровь из разрезанного тела текла еле-еле, и Олекса почему-то отказывался ее есть, отворачиваясь из последних силенок. К ним еще раз заходил, еле передвигая ноги, уличанский староста Матвей Обрядич, принес немного овса. Из этих нескольких пригоршней получилось довольно много жевки для Олексы, и Пелагея вскоре стала думать о старосте с раздражением: да, он помог ей продлить жизнь сына, но ведь тем самым и его мучения продлил!
Матвей Обрядич не зашел больше — не то сам помер, не то их с Олексой считал уже умершими. Возле ворот на выжженном разрушенном подворье свекра Михаила, где осталась только полуразобранная конюшня да избушка, в которой жила Пелагея, стоял на коленях мертвый человек, уткнувшись в снег головой и так навсегда застывший. Может быть, это было знаком для тех, кто мог помочь — для того же старосты, — что на подворье никого живых не осталось, раз не убирают от ворот мертвое тело. А Пелагее и в голову не приходило его убирать: слегка испугавшись поначалу незваного покойника, она быстро привыкла к нему и даже иногда думала о нем как о живом стороже, охраняющем их с Олексой покой.
Сынок умер, когда в нем иссякли все соки жизни. Сухонький и сморщенный, словно маленький старичок, он уже почти ничего не весил, обессиленная Пелагея довольно легко донесла его до могилки. Гораздо труднее оказалось могилку закопать. Земля смерзлась и под слабыми ударами ножа откалывалась неохотно, небольшими кусочками. Пелагея провозилась целых полдня, и сил ей придавало неожиданно радостное удовлетворение, что она теперь ощущала. Самое страшное — мучения сына и безысходное отчаяние из-за невозможности ему помочь — осталось позади. А теперь предстояло самое легкое и приятное — спокойно умереть самой. Она сделает это не спеша, с удовольствием — как путник, смертельно утомленный тяжелой дорогой, ложится отдохнуть, не страшась сна, а желая его всем сердцем. Она теперь свободна. Не осталось у нее на всем свете никого, о ком можно было бы пожалеть, кто бы удерживал ее от последнего шага в небытие.
Силы, появившиеся в теле после похорон сына, Пелагея решила расходовать без бережливости, к какой привыкла за долгое время медленного умирания. Она прибралась в избе, хоть ее и шатало от стенки к стенке. Протирая тряпицей образок, оставленный ей кем-то почти уже забытым, незнакомым, обихаживая икону напоследок, она вдруг решила, что единственным по-настоящему значительным поступком перед смертью будет сходить в церковь и там попросить у Бога прощения и милосердия для себя и для Олексы. Давно уж она не посещала храм! Но ничего, Бог ей должен простить — ведь он не мог не видеть, как она измучена.
Проснувшись на следующее утро, она подивилась тому, что желание посетить храм за ночь не пропало, а еще укрепилось. Это значило, что Господь не только не взял ее к себе, спящую, но и послал ей силы для того, чтобы прожить еще один день и исполнить задуманное. Приведя себя в порядок, насколько это было возможно, даже протерев лицо снегом для бодрости, Пелагея, опираясь на палочку, выбралась на крыльцо, пересекла подворье и вышла из ворот на улицу, мимо мертвеца, отдающего ей поклон. До церкви Власия было недалеко, но дорога ей показалась бесконечной: с трудом передвигая ноги, она все время смотрела в землю, чтобы не споткнуться, потом нетерпеливо поискала взглядом знакомый власьевский купол — далеко ли еще? — но он как будто совсем не приближался. Улица была пуста и от этого выглядела длиннее. Пелагея подумала, что если бы вдруг зазвонил колокол, ей было бы легче дойти.
Но колокол не звонил — как давно уже перестали звонить все новгородские колокола. Не для кого было справлять церковные службы: народ понемногу перестал ходить в церкви, дети не рождались, а взрослые умирали и так, без отпевания.
Все же дорога, какой долгой она ни казалась Пелагее, кончилась. Но сама церковь была закрыта! Это настолько огорчило Пелагею, что она чуть не поддалась мороку и не свалилась на землю. Мелькнула мысль- сесть прямо здесь, на паперти, — и замерзнуть. Но Пелагея отогнала эту мысль. Ей все же хотелось умереть у себя дома, в тепле. Церковные ворота были безнадежно затворены, отчего храм показался ей стариком, горестно сомкнувшим уста и неотзывающимся ни на какие слова и движения души. Пелагее стало вдруг страшно и одиноко. Смерть сына, еще недавно представлявшаяся ей благом, внезапно полоснула по сердцу острой режущей болью. У нее словно отобрали последнее, единственное, ради чего стоило прожить этот, наверное, последний день. И никого, никого не было рядом — хотя бы пожаловаться, рассказать обо всем.
