Александр Казанцев - Школа любви
На родине моей, в далеком Уре Халдейском, почиталась богиня любви и плодородия Иштар, ее особенно ценил мой строгий дед Фарра, немало продал ее изваяний. Может, здешняя Астарта — сестра или еще какая родственница халдейской богини, а может, лишь имена разнятся, тогда как богиня одна, вот только радость и сладость в астартином завете с любовью не больно-то вяжутся: ищи радость и сладость где хочешь, как сумеешь, хоть в ущерб другим, лишь бы ликованием своим потешить ее, Вседозволяющую!..
Мое неуклюжее заступничество за города только еще больше разгневало пришельцев:
— Погибель ждет всех, кто сотворил себе кумира по низкому подобию своему!
— Сотрем, как погань, города эти с лица земли!
Видя страх наш, они решили немного успокоить меня и моих домашних:
— Тебя, Лот, и семью твою не тронем.
— Жену свою, дочерей, другую родню, если есть, выведи из города на рассвете.
И тут взмолились ко мне Милка и Иска:
— Скажи нашим женихам, пусть тоже выйдут из города!
— Без них нам и жизнь не нужна!
Все-таки ведь нашел я им женихов с год назад! Еле разыскал подходящих средь охваченной порчей молодежи, на эту осень как раз две свадьбы намечал, хоть и жаль мне было отдавать любимиц своих жеребцам этим, глазом косящим, как подумалось мне сразу, не на них больше, а на достаток мой, годами нажитое добро…
Но мало ль как мне думалось, а послушав мольбы дочерей, пошел в ночь разыскивать их женихов, не зря же все-таки так долго выбирал их из сотен.
Я знал, что холостяки, по молодости лет не канувшие еще в пьянство с головой, собираются возле храма Астарты, на краю дубравы, устраивают там по праздникам пирушки, молодецкие состязания, потасовки, а то и драки — с кровью, с переломами костей. Содомляне постарше появляться на их сборы не рисковали: изобьют, глазом не моргнут, на седины не глянут… Женихи моих дочерей перед супружеством вовсю старались догулять, нарезвиться напоследок с холостой братией, потому я не сомневался, что они там. Но когда, преодолев отвратительную постыдную робость, обогнул я храм Астарты (ах, как в детстве мечтал я когда-то оказаться в храме богини любви!), в окружившей меня толпе разгоряченных молодчиков не увидал своих будущих зятьев.
Мне повезло: похоже, драка отбурлила недавно, побежденные бежали, а ликующие победители, слизывая кровь с разбитых губ, носы расквашенные утирая, потирая синяки и шишки, настроены были почти добродушно. Лишь потаскали меня шутливо за бороду, да под зад коленом кто-то саданул. Я не обиделся — до того ли мне! — спросил, где женихи моих дочерей. То-то хохот грянул! Молодой, наглый, издевательский. Так разошлись подонки, что велели мне кричать в ночи ослом — тогда, мол, скажут они, где те, кого ищу.
И я кричал — старый сивый осел!
— Глянь-ка вон там, за кустами… — сказали мне с булькающим хохотом. — Один женишок орехи там долбит!
За ореховыми кустами я действительно нашел жениха Милки. В свете полоумной луны увидал я, что он, стоя на коленях, держит на плечах своих чьи-то голые ноги — то ли какой сластены городской, то ли жрицы храма Астарты. Так он поглощен был своим размеренным занятием, что не услышал моих шагов, зато подмятая им самка услыхала, засмеялась звонко:
— Давай, давай, поднажми! А то еще одному невтерпеж!
Кровь ударила мне в голову: со всей силы пнул я разошедшегося Милкиного жениха ниже спины. Самка издала возглас ликования, а он вскочил, ошалело оправляясь, чуть было не бросился на меня с кулаками, да узнал и вовремя остановил замах. Прошипел мне, обдавая винным духом:
— Сам ведь кобелище был еще тот!..
Стараясь не глядеть на распяленную и распаленную самку, я сказал ему:
— До рассвета уходи в сторону Сигора. Утром весь город погибнет.
— Так я и поверил, — хмыкнул он в ответ. — Дочерям своим сказки на ночь рассказывай.
Я махнул рукой, спросил только, где жених Иски. Грязевым фонтанчиком взметнулся злой хохот.
— А он мальчика куда-то повел!
Шатаясь, выходил я из зарослей, провожаемый хохотом двух молодых голосов, а когда проходил мимо храма, в спину мне вкогтился по-кошачьи издевательский хохот многих. Тошнота облезлой крысой подползла к моему горлу.
Брел по ночным улицам Содома, и хоть обильно они политы были желтым жиром луны, наступал порой, как незрячий, на простертые тела пьянчуг, и сипел один из них, ухватив меня за ногу:
— Ложись со мной!.. Возьми меня!..
Уже не жаль мне было обреченный город.
Дочерям соврал, что женихи уже двинулись к Сигору. И они, успокоенные, уснули. Давно спали уже наши гости. А Элда, собирая добро в узлы, по-собачьи поскуливала. Чтобы не слышать ее, я закрыл уши руками, но вслед за звоном тишины услыхал незабвенный голос Сары, ее слова, брошенные мне когда-то: «Ты не знаешь, что такое любовь!.. Ты не можешь любить!..»
Уходили мы из Содома тихо, молча. Вместе с нами шли сперва и переночевавшие в нашем доме гости, но за городскими воротами они остановились, сняли с себя большие заплечные короба, в которых, понял я, и таилась погибель.
— Идите скорей за гору, — сказали они нам голосами бесцветными и непонятно откуда идущими. — Если хотите жить, не останавливайтесь, не оборачивайтесь.
Мы пошли по дороге. Ни я, ни дочери не обернулись ни разу: Милка и Иска думали, что там, впереди, ждут их женихи, ну а мне не на что было оборачиваться — в сознании моем Содом уже лежал в прахе. Зато все время оборачивалась Элда, вздыхала, как больная корова, глядя на дом, где выросли ее дочери, где образумился, наконец, ее муж, где и счастье, может, просверкнуло звездой падучей. Толстухе Элде и без того нелегко было идти в гору, а оглядываясь беспрестанно, она и вовсе отстала. Я, досадуя на нее, сперва подгонял жену окриками, а потом рукой махнул, Иска и Милка заняты были, видать, своими мыслями, и когда мы втроем уже перевалили через вершину горы, Элда оставалась еще по ту сторону.
Вдруг заходила земля под нашими ногами, полыхнуло ослепительное зарево, и такой грохот раздался, что мы оглохли сразу, попадали в пыль, долго ничего не видели, не слышали.
Когда же мы, шатаясь, смогли, наконец, подняться, бросились на вершину горушки и увидали некогда цветущую долину дымящейся, обугленной, будто небеса низвергли на нее огонь и серу. И следа не осталось от некогда прекрасных городов Содома и Гоморры — лишь черный дым поднимался от земли.
Ни Элду, ни тело ее, ни кости даже не смогли мы найти на дороге, лишь с краю, у обочины, заметили почти прозрачный столп соли. (Не та ли соль разъедает мне теперь нутро, проникая в каждую язву, растравляет боль так, что и смерть уже в радость?) И тогда я, чтобы хоть немного утешить одуревших от ужаса дочерей, сказал им, что их мать превратилась в этот соляной столп, что когда народятся у них дети, Элда выйдет из столпа, будет нянчить внучат. Соврал дурехам, чтоб хоть обманом, да увести их с проклятого места…
Повеселели Милка и Иска, заторопили меня в Сигор, где, думалось им, ждут их женихи. Шли они вперед, не оглядываясь.
Оглядывался теперь я…
В Сигоре дочери немало слез пролили, много злых слов высказали мне, женихов своих не найдя. Так, видать, и не поверили, что я все-таки пытался их предупредить…
А жители Сигора ко всем нам отнеслись со злобой: узнав, что мы из Содома, что от городов многогрешных ничего не осталось, они вдруг решили, что мы в городок их непременно принесем беду. Мальчишки стали улюлюкать нам вслед и даже бросать камни, молодые матери, завидев нас, крепче прижимали младенцев к груди и отворачивались, будто гибельный чад клубился над нами, а мужчины мрачнели, сурово сдвигая брови.
Безумная старуха, темная, как сушеная груша, размахивая худыми руками, стала кричать каждый день, что небо, дескать, уничтожит Сигор, погубит каждый город, куда мы придем, что золой станут все приютившие и пожалевшие нас. Она каталась в пыли, билась головой о камни…
Страх, поселяясь в сердцах, делает людей безумными…
В конце концов жители Сигора изгнали нас, дали в дорогу лишь вина и хлеба. Я увел дочерей на высокую гору, нашел пещеру, где и лежу теперь, распластанный, изнуренный болью, чуя над собой занесенный топор судьбы, только тому и радуясь.
Лишь бы со смертью тела моего не остались жить источившие меня думы!..
Поселившись с дочерьми в пещере, утопить я хотел боль и думы в вине. И Милку с Иской стал этим зельем угощать, чтобы хоть немного забылись.
Поначалу они от вина повеселели, благодарить меня стали, что хоть их сумел спасти от погибели. А выпив еще, пустили слезу о матери, о женихах. Ну, я и напомнил им вранье свое, что оживет Элда, когда родятся у них детушки. Этим только вновь вызвал гнев. Распалились красавицы мои, коря меня злобно: погубил ты женихов наших! никогда мы не станем женами! не будет у нас детушек! не выйдет из соляного столпа матушка! изгнали нас люди и никогда не примут!..
