Александр Казанцев - Школа любви
Зачем не погиб я вместе со всем Содомом? Почему, как Элда, не оглянулся на него? С чего вздумал спасать меня постылоправедный дядя?..
В тот памятный вечер сидел я на камне у высоких ворот Содома, когда-то бывших светлыми, как грезы древних искусников, создавших их, но испоганенных снизу доверху срамной росписью поздних поколений. Спиной сидел ко всем этим безыскусно намалеванным и выцарапанным задницам, детородным органам, сценам всех возможных и невозможных совокуплений, глядел, как пылающее солнце садится по ту сторону Иордана, в краю, где живет Сара, думал, что все равно счастлив: доводилось мне бывать рядом и даже говорить с той, чья красота единственна и неповторима.
Вдруг встали передо мной два путника. Вот назвал их так, а ведь вовсе не видел, как шли они по пыльной дороге к воротам Содома. Будто враз возникли. Из воздуха.
Одеты были в нездешние серебристые одежды и похожи друг на друга, как близнецы: высоки, стройны, с короткими почти белыми волосами. А самое странное — над головами их трепетало хорошо видимое в сумерках сияние. Потому я вдруг, мало что понимая, ощутил неведомый трепет, поклонился низко пришельцам и сказал:
— Государи мои! Войдите в дом раба вашего, умойте ноги, переночуйте, а утром продолжите путь.
— А мы не нуждаемся в крове, — был мне ответ.
Я сразу-то и не сообразил, что говорят пришельцы, губ не размыкая, стал их упрашивать остаться на ночь у меня. Подумалось мне, что Милка и Иска будут гостям особенно рады… И тогда вновь услыхал голоса их, звучащие как бы во мне, тогда как уста подошедших к Содому путников оставались недвижными.
— Так ты и есть Лот, племянник Авраама? — спросил один.
— Так ты и есть единственный праведник городов этих? — спросил второй.
Помнится, при всем потрясении, вовсе не испугался я, не лишился дара речи.
— Я Лот, государи мои, а дяди моего имя, если уж правильно говорить, Аврам, — ответил им. — И хотя я не такой уж праведник, но в доме моем найдете вы отдых, покой и угощение.
И пошли они за мной через ворота Содома, которые были когда-то одним из главных украшений города, славившегося в древности мастерами-искусниками, по праву называвшими себя творцами. Эти творцы гордо проповедовали дух свободы и любви, но, с головой в творение уйдя, не смогли уберечь потомков от того, что гордость их выродилась в гордыню, свобода — во вседозволеннось, любовь — в необузданность плотских утех… Пошли гости за мной в высокую арку, охранявшуюся с двух сторон каменными львами, и даже сумерки не скрыли от глаз пришельцев, что в ощеренные пасти этих грозных зверей, изваянных из туфа, набит всякий городской мусор. И по запаху едкому вряд ли не догадались они, что арка стала отхожим местом для содомлянских пьянчуг.
И, хоть недолог был путь от городских ворот до моего дома, насмотрелись пришельцы непристойных рисунков на стенах зданий, бывших когда-то прекрасными, наслушались хмельных криков и визгов, доносящихся из дворов и окон, не раз переступали через мертвецки пьяных горожан, валяющихся на булыжной мостовой, один из которых был совсем голым и пытался схватить идущих за ноги…
Согласившиеся стать моими гостями шли молча, но я чувствовал, сколь мерзостны для них картины жизни Содома. Пытался объяснить им, что сегодня царь Бера объявил в городе праздник по случаю излечения своего от длительного запора, но увенчанные трепетным сиянием пришельцы сказали мне, не размыкая губ:
— Страшна будет кара городам и людям, презревшим, извратившим путь любви!
В доме моем они сняли с себя большие заспинные короба, которые я тогда только и приметил, поставили их на пол. Я хотел, было, придвинуть один из коробов к стене, но не смог сдвинуть его и на волосок, потому и поднял недоуменный взор на гостей: как же они их несли? Не понял я, из чего сделаны эти короба: не дерево, не кость, не металл, а нечто не внятное ни глазу, ни ощупи. Пришельцам мой интерес к их вещам явно не понравился — поразили на краткое время бессилием мои руки, плетьми повисли они.
Ни Элда, ни дочери этого не заметили, во все глаза разглядывали гостей. Иска и Милка очень бы хотели, видать, пощупать, что за ткань такая в дивных серебристых одеждах пришельцев, да не решались. А еще больше, похоже, поразила их красота незнакомцев: прямо-таки уставились!.. «Вот уж телки мокрогубые!.. — думал я с обвисшими, подобно плетям, руками. — Ведь нашел же я вам все-таки женихов в Содоме, нечего на других пялиться».
Рыхлая моя Элда принесла гостям пресных хлебов, я достал вина, как только вновь налились силой мои руки. Дочери стали подносить другие угощения. Тут жена вспомнила: «А соль-то у нас кончилась!..» Побежала по соседям. Я еще, помнится, подумал ей вслед: не в соли дело — ей скорей растрещать надо, какие у нас гости небывалые.
И ведь не зря так недобро подумал тогда…
Ночью, когда Иска и Милка, с матерью вместе, стелили уже гостям, к дому подвалила толпа пьянчуг. Я вышел на вызывающие крики, встал в дверном проеме и при свете полной луны увидал искаженные срамной страстью лица содомлян.
Будто камни, полетели в меня их крики и хохот:
— Эй, Лот, где твои гости?
— Выводи, мы их опробуем!
— Не одному тебе с ними тешиться!
— У них, говорят, головы светятся, а задницы — как?..
Я смотрел на искривленные вожделением рожи, но сдержал гнев, попытался сказать по-доброму:
— Братья мои, не делайте зла!
Мне ответил раскат грозного и грязного хохота и хриплый бас самого кряжистого, до глаз бородою черной заросшего:
— А худа и не будет! Усладим так, что довольны останутся!
Я понял, что увещевания мои толпу не остановят: к дому моему собрались те из содомлян, кого напрочь не укачало вино объявленного Берой праздника, кого, на ночь глядя, не завлекли жаркие объятья человеческих самок, в ком бурой волной поднялась мерзкая похоть мужеложства. И все же взмолился я, теряя уже рассудок:
— Братья! Не делайте вреда людям, пришедшим под мой кров. Лучше я выведу к вам двух дочерей, делайте с ними что угодно!
Еще большей яростью полыхнула толпа.
— Нужны нам твои мокрощелки!
— Сам с ними забавляйся!
— Выводи пришельцев!
— Да он ведь и сам у нас — пришлый!
— И его опробуем заодно!..
Я отступил в дом, чтобы закрыть дверь перед прихлынувшей толпой, но оттеснили меня два поночевщика моих, в руках они держали темные сосуды с вытянутыми узкими горлами. Они встали в дверном проеме, и увидал я вдруг, как из неведомых сосудов вырвались два клубящихся облака. И через мгновение ночь огласилась безумными воплями убегающих содомлян. Удирая, врезались они друг в друга, в стволы деревьев, стены… Пришельцы поразили их слепотой.
Мы вернулись в дом. Трясущимися руками я запер дверь.
— Как ты мог предлагать этим выродкам своих дочерей? — набросилась на меня растрепанная Элда.
Что я мог ответить? И сам не понимал, как мог язык повернуться: на миг показалось мне, что увенчанные трепетным светом пришельцы дороже для меня, чем Иска и Милка. Затмение нашло, что ли?..
Вот тогда впервые недобро глянули на меня мои красавицы-дочери. Они отомстили мне потом, страшно отомстили. Лучше б они задушили меня, пьяного!..
Услыхав мои хриплые рыдания, охотник прервал болтовню, которую я и не слушал уже, думая о своем, уставился на меня недоуменно, потом стал утешать, радостно посмеиваясь:
— Чего воешь-то, дурной старик? Повезло тебе, считай! Полежи пока тут: утром я из Сигора людей приведу, перенесем тебя… Небось за спасение твое Авраам не пожалеет ни серебра, ни скота!..
Он ушел, этот замухрышка, убежал, с надеждой обогатиться через мое спасение. А я, давясь слезами, выл, мычал, хрипел ему вслед. И если б мой вопль бессловесный облечь в слова, то значил бы он всей чернотой и горечью своей:
— Смерти хочу! Не надо меня спасать!.. Прахом уже стала вся жизнь Лота, как обратились в прах Содом и Гоморра!..
В ночь ослепления и разгона безумной толпы содомлян услыхал я от своих увенчанных светом гостей:
— Едва догорит заря ближайшего утра, погибель станет карой этому месту!
— Правдив восходящий к небесам вопль на жителей Содома и Гоморры. Мы посланы уничтожить их!
Услыхав такое, в страхе начала поскуливать рыхлая моя Элда, испуганно прижались к ней Иска и Милка. А я попытался вступиться за города, увидавшие старость мою. Стал говорить, сколь прекрасны их здания, обезображенные ныне, сколь славны были искусством своим здешние зодчие, ваятели, ремесленники, сколь плодородны до сих пор, даже без ухода, сады Содома и Гоморры… Сам понимая, что больше упираю на прошлое, что увидели уже, увы, гости жуткий упадок и городов этих, и нравов их жителей, поспешил я объяснить эти горькие перемены недоброй волей небесной покровительницы Содома и Гоморры — хмельной и любвеобильной Астарты, богини сладострастия, потеснившей в сознании здешних жителей всех других богов.
