Говард Фаст - Мои прославленные братья
Слезы катились у него по щекам.
— Заплатить…
— Ионатан — резко крикнул Иегуда. — Ионатан!
— Со мной-то все в порядке, — сказал юноша. — Я здесь, вместе с Маккавеем, так что со мной все в порядке. Но по Иудее идет слух, что Маккавея нет в живых. Со мной все в порядке, только я голоден и хочу спать.
Мы накормили его, и я омыл ему ноги и растер их целебной мазью.
— Расскажи обо всем, — попросил Иегуда.
— Рассказывать недолго. Я пошел к Рагешу, как ты сказал мне, Шимъон, и повторил ему все, что ты велел сказать. Шимъон, Шимъон, да хранит меня Бог испытать те страдания, какие испытал Рагеш!
А потом к нему пришел Никанор и сказал ему: „Подай мне Иегуду!“ И Рагеш ответил: „Иегуды нет, Иегуда ушел в горы. Никто не знает, где Маккавей“. Так сказал Рагеш, и Никанор пришел в ярость.
„Может ли еврей спрятаться от еврея?“ — крикнул он, и клялся всеми своими богами, что если ему не выдадут Иегуду, то пусть пеняют на себя. Тогда Рагеш пришел ко мне и рассказал обо всем этом и спросил: „Ты знаешь, где сейчас твой брат?“ Я сказал: „Знаю“. Рагеш спросил: „Ты пойдешь к нему?“ И я сказал: „Да, я пойду к нему, когда придет час“.
И тогда Рагеш со слезами сказал: „Будь моим гонцом, моим посланником, Ионатан, сын мой, будь моим гонцом и пойди к Иегуде Маккавею, где бы он ни был, и возьми его за руки, и поцелуй его руки за меня, и умоляй простить меня“. Вот слова Рагеша… Ионатан запнулся.
— Иегуда, — сказал он. — Вот слова Рагеша:
„Скажи ему, — так он сказал, — скажи ему, что только его прощения я прошу, только его, а не Бога. Я проклят, и буду я проклят, но сердце Иегуды Маккавея достаточно велико, чтобы в нем нашлось немного милосердия для меня“. Так он сказал, Иегуда…
— Ну — и? — сдавленным голосом прошептал Иегуда.
— И потом Рагеш выпил яд и умер. И когда Никанор услышал об этом, он обезумел, совсем обезумел от ярости. И он дал приказ, и наемники словно сорвались с цепи — они поубивали всех старцев и разграбили весь город. Они убили Моше бен Даниэля, изнасиловали его дочь и бросили ее умирать на улице. Я прокрался туда ночью с двумя левитами, и мы принесли ее в Храм, куда наемники не врывались, и там она умерла у меня на руках, и в бреду ей казалось, что я это Эльазар, который вернулся к ней. А потом я пришел сюда. Это все, Иегуда. А теперь я вместе с Маккавеем. Я устал, я хочу спать.
И следующим утром — серым ранним утром — мы, все трое, покинули Офраим. Но теперь мы шли ко по тропам — теперь мы шли по дорогам. Сначала мы отправились в Левону, оттуда в Шило, оттуда в Гилгал, а затем в Дан, Левеин, Хорал, Гумад в одну деревню за другой, пока не добрались до Модиина. И теперь мы шли днем, а не ночью, и куда бы ми ни приходили, везде люди собирались под стяг Маккавея.
И куда бы мы ни приходили, вокруг нас собирались люди, они обнимали Иегуду, и слезы струились у них по щекам. И мужчины брали копья, луки, ножи и вливались в наши ряды. В Шило, в Гилгале стояли наемники; безжалостно и хладнокровно мы перерезали их — и после этого во всех других деревнях молва о нашем приходе опережала нас, и наемники поспешно скрывались.
Мы вышли в путь на заре, а к полуночи мы пришли в Модиин, и с нами было девятьсот человек. И люди подходили и подходили всю ночь, и страну облетала весть, что Маккавей жив.
Никто из нас не спал в эту первую ночь. Модиин, еще недавно охваченный отчаянием — оттого, что исчез Иегуда, а в Иерусалиме наемники устроили резню, — теперь воспрянул духом и буйно ликовал, как никакое другое селение в Иудее. В каждом доме, в каждом амбаре, даже в нашей старой синагоге разместились бойцы, и все же им не хватило места, и они расположились на террасах и склонах холмов.
Кузнец Рувим, обуреваемый радостью, оборудовал оружейную мастерскую прямо на главной площади. Были собраны все точильные камни, какие нашлись в деревне, и до самого утра площадь озарялась снопами искр, разлетавшихся от крутящихся точил и заостряемого железа. Тем временем начальники наших десяток, двадцаток и сотен разыскивали своих старых бойцов, участников прошлых сражений, и ночь оглашалась выкриками и приказами, и повсюду царили суета и суматоха. И в этой суете и суматохе возрождалось наше войско.
Времени у нас было в обрез, потому что неподалеку, за холмами, лежал Иерусалим, а там был Никанор и его наемники. И сейчас, конечно, до него дошли уже вести о новом восстании, и мы знали, что если он не дурак, то попытается уничтожить нас, пока восстание не набрало силу. Так мы рассчитали, и расчет наш оказался верен. Нас спасла и дала нам драгоценную отсрочку на сутки нерешительность Никанора.
Его нерешительность можно понять, ибо Иегуда в первую же ночь разослал отряды лучников, чтобы встретить тяжеловооруженных наемников в горных теснинах.
В старом доме Мататьягу расположилась наша ставка, и здесь мы с Иегудой при свете лампы трудились всю ночь, создавая за считанные часы новую армию. Иоханан, Ионатан и Адам бен Элиэзер, который пришел к нам как только разнесся слух о новом восстании, постоянно докладывали нам обо всех новостях, а мы на огромном листе пергамента расчертили все устройство наших воинских соединений и порядок подчинения. Как только составлялась двадцатка и назначался для нее начальник, мы вручали список Леволу, и он ходил по домам, амбарам и привалам, выкрикивал имена и отсылая только что созданные части на площадь к Рувиму для проверки вооружения и обеспечения всем необходимым. И в довершение всей этой сутолоки, модиинские дети (а также дети из Гумада, откуда почти все жители явились в Модиин) сновали повсюду, мешая взрослым своими криками.
Но удивительнее всего была перемена в Иегуде. Он снова ожил. Он снова был прежним Иегудой — терпеливым, мягким, страстным и, в зависимости от обстоятельств, уступчивым или непреклонным. Он снова был Маккавеем, и так его называли, и повсюду слышалось:
— Где Маккавей?
— Есть новости для Маккавея!
— Я привел Маккавею двадцать человек из Шмоала!
— Я пять лет сражался под началом Маккавея, я ему нужен.
Все они были нам нужны, и всех мы принимали. Сколько раз в ту ночь провозглашалось благословение, когда начальники отрядов, еле волоча ноги после долгого пешего перехода, один за другим входили в дом Мататьягу, чтобы стать под знамя Маккавея!
И наутро — и это было всего лишь второе утро после прихода Ионатана с вестями в Офраим — мы уже сколотили в Модиине войско, и еще двести лучников залегли на холмах, готовые встретить Никанора, если он выступит в поход ночью. И наше войско в Модиине насчитывало две тысячи триста человек — суровых, испытанных воинов, прошедших через сотни сражений.
Я заставил Иегуду лечь спать, закрыл дверь и поставил двух часовых следить, чтобы его никто не тревожил. Робко занималось утро, и нежная розовая полоска зари окрасила небо на востоке, где был наш священный город, и бросила розовый отсвет на наши высокие, плодородные террасы.
По влажной от ночной росы траве я пошел к оливковой рощице, где когда-то мы с Рут лежали в объятиях друг друга, и разостлал там свой плащ и лег, ощущая своим усталым телом родную землю.
Я был счастлив — я, Шимъон. Шимъон, которого называли железной рукой и железным сердцем, я, ничтожнейший и недостойнейший из сыновей Мататьягу, одинокий, бесстрастный, бесцветный труженик, — я был счастлив так, как, мне казалось, я никогда уже не буду счастлив.
Впервые за много лет в сердце у меня был мир, и ядовитая горечь испарилась из моей души. Воспоминания мои были радостны, и я лежал там, рядом с мертвыми и рядом с живыми, и это успокаивало меня.
Демоны более не смущали меня, и ненависть перестала меня разъедать. Суровый и властный старик адон спал спокойно, и так же спокойно спала высокая, прекрасная женщина, которая владела моим сердцем, как не владела и не будет владеть ни одна женщина на земле, — женщина, которая целовала меня и отдала мне свою душу. Наверно, я немного задремал в то прохладное утро, овеваемый свежим ветерком, ибо мне показалось, что в одно и то же время я и грежу и вспоминаю, и в грезах и воспоминаниях моих была древняя-древняя земля Израиля, которая взрастила такой странный народ — нас, евреев. И слова утренней молитвы звучали во мне, как благословение:
„Как прекрасны шатры твои, о Яаков, жилища твои, о Израиль!“
Эти слова повторял я снова и снова, пока дрема не одолела меня и не превратилась в глубокий сон. А когда я проснулся, яркое солнце било мне в глаза.
Никанор повел свое войско из девяти тысяч тяжеловооруженных наемников прямо на Модиин, через долины — по той дороге, по которой мы в детстве ходили из Модиина в Храм вместе с адоном.
Греки вышли из Иерусалима ранним утром, и хотя наши высланные им навстречу двадцатки лучников всю дорогу но давали им покоя, обстреливая их с горных кряжей, наемники неумолимо продвигались вперед, подняв и сдвинув щиты. От Иерусалима до Гибеона и до Бет-Хорона шли они, непрерывно осыпаемые тонкими, смертоносными кедровыми стрелами, и Никанор в этот день на своей шкуре понял, что имеют в виду греки, когда они говорят о беспощадном „иудейском дожде“. Наемники шли, оставляя за собою бесчисленные трупы.