Говард Фаст - Мои прославленные братья
Представь себе, что Маккавей захочет стать царем — разве не найдутся тысячи евреев, которые соберутся под его знамя? Разве честолюбие не свойственно человеку? Скажут, что Иегуда не честолюбив. Но разве во время этой долгой войны не Иегуда, не один лишь Иегуда настаивал на том, чтобы продолжались битвы? Не Иегуда ли отвергал мирные переговоры и любые соглашения? Не Иегуда ли требовал главенства для себя и своих братьев, чтобы даже при разделении сил во главе каждого отряда стоял один из сыновей Мататьягу? Разве это можно отрицать?“ И тогда Энох из Александрии напомнил, что Иегуда — первосвященник, на что Никанор возразил: „Это разве не честолюбие?“ Дети мои, не ожесточайте своих сердец против этих людей. Они стары. Их глаза видели слишком много войн и горя. Они хотят мира.
— Мира? — вскричал Ионатан. — Да падет на них проклятье Господне за такой мир!
— Продолжай, Моше, — прошептал Иегуда. — Скажи, что ответил Рагеш.
— Рагеш… Рагеш… — купец устало покачал головой. — Рагеш держался дольше других, да, дольше, дольше. Он сказал, что скорее готов умереть сам, чем послать на смерть Маккавея, но Никанор возмутился от такой мысли. „Деметрий, — сказал он, — не желает гибели Маккавея.
Он получит в Антиохии или, если захочет, в Дамаске роскошный дворец, и рабов, и все, что его душе угодно, но он должен покинуть Иудею навсегда“. — „А где поручительство? — спросил Рагеш. — Чем ты ручаешься?“ И тогда Никанор дал честное слово.
— Слово грека! — усмехнулся я. — Честное слово нохри…
— Но они поверили этому слову, — вздохнул Иегуда, и лицо его стало усталым и старым. — Слово ли грека, слово ли нохри, но они поверили ему, и они купили свой мир, и, право же, я думаю, это недорогая цена. Ведь я же сам сказал Никанору, что когда борьба кончается, Маккавей становится таким же, как все люди.
— Борьба еще не кончилась, Иегуда, — сказал я.
— Для меня она кончилась, Шимъон, брат мой.
Я поднялся весь в гневе и обрушил на стол кулаки.
— Нет! Клянусь Господом, Богом Израиля! О чем ты думаешь, Иегуда? О том, чтобы сдаться им?
Он кивнул.
— Только через мой труп! — закричал я.
— И мой! — сказал Ионатан. Схватив брата за руку, я сказал ему:
— Иегуда, Иегуда, послушай меня! Я шел за тобою не один год, я повиновался тебе, потому что ты был Маккавей, потому что ты был прав.
Но теперь ты неправ, Иегуда! Они тебя не предали — разве могут они, эти жалкие старики, тебя предать? Они величают себя адонами! Я знал лишь одного адона в Израиле, моего отца Мататьягу, да почиет он в мире — но не будет ему мира, слышишь, Иегуда, если ты сам предашь себя, и своих братьев, и свой народ! Как он сказал, когда умирал, наш старик? Ты помнишь, Иегуда? В битве ты будешь первым — но на меня возложил он ответственность за братьев, мне он сказал:
„Шимъон, ты сторож брату своему, ты, и никто другой!“ Ты слышишь, Иегуда?
— Слышу, — жалобно ответил Иегуда. — Но что мы можем сделать? Что мы можем сделать?
— То, что мы делали прежде: уйти в горы. Или ты веришь честному слову грека?
— Уйти в горы? Одни?
— Одни: только ты и я, пока не наступит решающий час. Ты когда-нибудь видел, чтобы наместника можно было удовлетворить? Ты когда-нибудь видел, чтобы алчность наместника можно было насытить?
— Я пойду с вами, — сказал Ионатан.
— Нет! Иди в Иерусалим, Ионатан. Иди к Рагешу и передай ему, что Маккавей в Офраиме, Маккавей и его брат Шимъон.
Скажи Рагешу, что в Офраиме есть два человека, и что пока двое свободных людей ходят по земле Иудеи, борьба не кончена. Скажи ему, что борьба будет продолжаться до тех пор, пока весь мир не узнает, что живет в Иудее народ, который не клонит колени ни перед человеком, ни перед Богом. Рабами были мы в Египте, но больше мы никогда не будем рабами. Передай все это Рагешу.
Иоханан хотел отправиться вместе с нами — мягкосердечный книжник Иоханан, у которого но было ни воли ненавидеть, ни силы бороться, но который ни разу не поколебался в своей верности и ни разу не дрогнул перед врагом. Прихоть рождения сделала его одним из пяти странных братьев, которые были сплочены, как никогда еще не были сплочены братья в Израиле. Неукротимый дух научил его военному искусству, научил вести за собою людей, научил многому, к чему не лежала у него душа. И теперь тоже, когда мы были одни, когда нас осталось лишь четверо против всего мира, сердце Иоханана было с нами.
И скажи Иегуда или я одно только слово, он бросил бы жену и детей, свой дом и синагогу, свои драгоценные свитки, и пошел бы за нами, чтобы стать изгнанником, изгоем, без надежды и будущего.
Но этого мы не сделали. И, поблагодарив Моше бен Даниэля, поцеловав его, как поцеловали бы отца, мы взяли оружие и еды, сколько могли нести, и ушли. Мы ушли ночью, ни с кем не попрощавшись, чтобы тот, кто не знает, не допрашивал свое сердце, и направились в Офраим. Мы шли по ночам, избегая селений, шли через горы по старым, хорошо нам знакомым тропам, на которых каждый шаг был отмечен в нашей памяти печатью славы.
Мы добрались до Офраима без приключений, и здесь мы с Иегудой обосновались в пещере, которая когда-то давала кров множеству еврейских семей. Ионатан и Иоханан хорошо знали это место и в нужный час могли нас тут отыскать. Мы не знали, что это будет за час и когда он наступит, — но до тех пор нам предстояло скрываться, и нам было очень грустно. Через многое мы прошли, и многое нас еще ожидало, но ничто не вызывает в моем мозгу столь ужасных, разрывающих сердце воспоминаний, как это офраимское изгнание. Никогда еще у нас не было так тяжело на душе, никогда еще будущее не казалось таким безотрадным, и нередко я воистину чувствовал то, что Иегуда выразил словами, что это действительно конец.
Но горше всего мне было смотреть на моего брата и видеть, как угасают в нем геройский дух и жар непокорного сердца, видеть, как в его волосах пробиваются все новые серебристые нити, видеть, как углубляются борозды морщин на его молодом лице.
Я хорошо понимал, что его гложет: его потрясло, что предал его Рагеш Рагеш, который был с нами с самого начала борьбы, Рагеш, который был столь неподвержен чувству страха и так легко относился к смерти, что почти готов был броситься ей в объятия просто из любознательности и пытливости ума; Рагеш, чье остроумие одолевало любые неудачи, Рагеш, который для всех нас стал как отец и не только для сыновей Мататьягу, но и для тысяч других евреев. Но никогда Иегуда не заговаривал об этом, и ни словом, ни знаком не дал он понять, как он страдает.
Как постигнуть мне брата моего, Иегуду, и как понять народ, который породил и вскормил меня? Народ и Иегуда — едины, и дух Иегуды был сутью жизни, благоуханием жизни и волей к жизни.
И он все одолел, и сил у него было больше, много больше, чем у меня.
Мы мало что делали в нашем изгнании. Иногда мы охотились на мелкую дичь, чтобы пополнить наш запас продовольствия — ибо мы избегали ходить даже в те немногие деревушки, которые были в Офраиме. Мы довольно мало беседовали между собою. Мы ложились рано и вставали с зарей. Мы молились, как молятся все евреи, ибо мы были евреями, и так же не могли отказаться от нашего Бога, как не могли отказаться от самой жизни, — и мы очень сблизились друг с другом.
Как мне объяснить эту близость, которая дается братьям и никому более? Это — как существование одной души в нескольких телах, как предвестие тех времен, когда все люди — и евреи, и нохри будут вместе ложиться и вместе вставать, как предсказывал сладостный пророк изгнания.
И в силах ли я сказать больше или понять больше? Однажды мы без страсти и без боли вспомнили Рут и говорили о том, какой она была. Но мертвые спят спокойно, спокойно…
Мы провели в изгнании тридцать два дня, когда появился Ионатан. Он пришел рано утром, когда мы сидели у входа в нашу пещеру. Мы обняли Ионатана и поцеловали его, и Иегуда взял его за обе руки и оглядел с головы до пят, улыбнувшись впервые за все это время при виде тонкого, гибкого юноши, который, как Вениамин, был нашей юностью и нашим сокровищем.
— Что случилось? — спросил я брата. — Но сначала поешь и отдохни.
— Случилось многое, — сказал Ионатан: раньше он был ребенком, теперь же он стал мужчиной. — Я пришел из Иерусалима, — добавил он, — и там творится нечто ужасное. Рагеш мертв, и Моше бен Даниэль мертв, и Шмуэль бен Зевулон, и старейший из старейшин Энох из Александрии, и много, много других — мертвы…
Ионатан смертельно устал; от радости при виде его мы в первый момент не заметили этого, но теперь, рассказывая, он склонил голову, и страдание исказило его лицо.
— Так много других, — прошептал он. — Они купили мир так дешево, так дешево, но эту-то цену надо было заплатить.
Слезы катились у него по щекам.
— Заплатить…
— Ионатан — резко крикнул Иегуда. — Ионатан!
— Со мной-то все в порядке, — сказал юноша. — Я здесь, вместе с Маккавеем, так что со мной все в порядке. Но по Иудее идет слух, что Маккавея нет в живых. Со мной все в порядке, только я голоден и хочу спать.
