Говард Фаст - Мои прославленные братья
— Почему я должен быть царем? — спросил он, и в этом простом вопросе было все.
По-моему, Никанор предпочел бы говорить с Иегудой наедине, но он понимал, что Иегуда на это не согласится, и поэтому греку волей-неволей приходилось выполнять поручение теперь или никогда, как бы много людей ни собралось вокруг.
— Все хотят славы, — сказал Никанор.
— Разве у меня мало было славы? — пробормотал Иегуда.
— И власти, и богатства.
Грек стоял, расставив ноги, теребя рукой подбородок, и был, наверно, изрядно озадачен: какой подход найти к Иегуде, чем его прельстить? И он с интересом рассматривал этого загадочного еврея, словно перед ним стояло существо, чья жизнь и образ мысли были вызовом всему, что он, грек, знал и во что верил.
— Что мне делать с властью и богатством? — спросил Иегуда.
— Многое, Иегуда, — искренне ответил Никанор. — Вы упрямый народ, однако есть на свете кое-что поинтереснее, чем плуг и клочок земли. Из своей ненависти к грекам и ко всему греческому вы сделали догмат веры, но подумай, разве кто-нибудь дал миру больше красоты и мудрости, чем греки? Приобщиться к ним, почувствовать их…
— Так, как мы почувствовали все это у нас в Иудее?
— При этой сирийской свинье? Да ведь сама мечта о свободе, за которую ты сражался, Иегуда, — эта мечта родилась в Греции три века тому назад. Ты не можешь этого отрицать.
— И долго ли жила эта мечта, когда вы познали власть и богатство и стали завоевывать чужие земли? — задумчиво ответил Иегуда. — Разве вы были тогда такие, как мы: без рабов и без наемников? Если так, то я склоняюсь перед мертвой славой Эллады. Но сейчас я не вижу славы в Греции, и нам не нужно ее даров. Я бы просто не знал, куда мне их девать и что мне с ними делать.
Грек начинал сердиться.
— Я пришел сюда не для того, чтобы меня превращали в посмешище, — сказал он.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Иегуда.
И грек увидел, что Иегуда говорит правду, что он действительно не понимает. Я следил за Никанором, и в глазах его мелькнуло мимолетное выражение, убедившее меня, что он наконец-то начинает осознавать, что за человек Иегуда; на лице грека отразилась тень сожаления, попытка понять непостижимое. А затем он поднял глаза и устремил взор вдаль, на прекрасные зазубренные холмы Иудеи, зеленые уступы террас и голубое, усеянное облаками, высокое небо.
— Ты женат? — спросил он внезапно. Иегуда, улыбнувшись, покачал головой.
— Тебе следовало бы жениться, — медленно произнес грек. — Не то, когда ты умрешь, не останется никого, подобного тебе.
Иегуда снова покачал головой. По-моему, он был смущен и взволнован.
— Я не знал, каков ты, — продолжал Никанор. — Может, было бы лучше, если бы ты был царем, а может, и нет. Но мне кажется, переубеждать тебя бесполезно.
— У нас нет царей в Иудее, — сказал Иегуда. — Когда-то были у нас цари, и они принесли нам одни страдания — это было время печали, и до сих пор мы со скорбью вспоминаем о нем в синагогах.
Никанор помолчал. А когда он снова начал говорить, это было несколько неучтиво.
— В Антиохии поговаривают, да и в Дамаске тоже, — сказал Никанор, — что если бы Маккавей был мертв, на земле был бы мир.
— Они не понимают, — мягко ответил Иегуда. — Маккавей — это ничто. Он вышел из народа, и все, что он делает, он делает потому, что этого хочет народ. И когда он становится больше не нужен, он делается таким же, как все люди.
И, стирая с пальцев остатки земли, Иегуда задумчиво добавил:
— Я думаю так: когда-то рабами были мы в Египте, и потому наш Закон гласит, что сопротивление угнетателям есть первейшее повиновение Богу. Когда на обратном пути ты будешь проходить через нашу деревню Модиин, посмотри на синагогу — если ты читаешь по-нашему, ты это там прочтешь, это высечено на краеугольном камне. А синагога — это очень древнее место. Я был покорен Богу. Это все. Если я буду убит, народ найдет себе другого Маккавея. Ничего не изменится.
— Я думаю, что изменится очень многое, — сказал Никанор. — И мы еще встретимся с тобой.
— Может быть, — согласился Иегуда. И грек удалился, а мы с Иегудой продолжали пахать.
Мало-помалу люди начинали обосновываться в разрушенном Иерусалиме. Они селились в пустых, обугленных домах и пытались устроить себе там сносное жилье. Многие из этих людей прожили всю жизнь в других городах в соседних землях, но их сгоняли с насиженных мест по приказам безумного Антиоха, кровожадного царя царей. Одним из таких людей был Моше бен Даниэль. Со своей дочерью, единственной оставшейся от всей его родни, они поселились в Верхнем Городе. Все еще очень красивая, Дебора жила, омраченная гибелью Эльазара, в нескончаемой, всепоглощающей печали. Однажды мы с Ионатаном навестили их, но вот прошло уже много недель с нашей последней встречи.
Приближался Судный День, когда Иегуде предстояло идти в Храм и стоять первым во время службы, так что мы стали собираться в Иерусалим. Каково же было наше изумление, когда вдруг в Модиине появился Моше бен Даниэль, покрытый пылью, запыхавшийся от быстрой ходьбы. Как всегда, мы были ему рады, ибо мы ценили его житейскую мудрость и тонкое остроумие, что было редкостью в нашей деревушке. Но сейчас в нем не было ни следа остроумия и еще меньше веселости.
— Позови своих братьев, — сказал он мне.
— Сначала поешь и выпей вина, — охладил я его, — я позволь мне омыть твои ноги, и дать тебе переодеться, Моше, мой добрый товарищ, и пока будем обедать, мы вспомним былые дни,
— Нет времени. Позови их сейчас же. Он заметно осунулся, и в лице его было такое беспокойство, в голове такая тревога, что я тут же пошел исполнить его просьбу. И вскоре Иоханан, Ионатан и Иегуда сидели рядом со мною в доме Мататьягу, и горькие слова срывались с губ купца. Начал он с того, что стал умолять нас ему поверить.
— Да мне ли не верить тебе, Моше? — участливо спросил Иегуда. — Да будет мир с тобою, мой добрый друг. Здесь старый дом Мататьягу, и здесь боятся нечего. Или что-то случилось с Деборой?
— Нет, хвала Богу, она здорова, — сказал купец.
— И здесь перед тобою родные тебе люди, — улыбнулся Иегуда. — Все мы твои сыновья, разве не так? Мы для тебя то, чем был Эльазар, только меньше. Выпей вина, и да будет с тобою мир!
— Нет мира, — горестно сказал Моше бен Даниэль, — ибо то, что я собираюсь вам рассказать, подобно горьким ядовитым травам, которые растут в Араве, долине печали. Позвольте мне рассказать, и да простит Господь меня и всех остальных! Грек по имени Никанор — он теперь главный наместник Деметрия, нового царя царей…
— Мы знаем этого Никанора, — сказал я.
— Тогда вы знаете, что он за птица, — продолжал купец. — И вы знаете, что это вам не Аполлоний, это умный и коварный человек, который ни перед чем не остановится, чтобы заполучить то, что ему нужно. Так вот, он явился в Иерусалим — не с войском, не с наемниками, а всего лишь со своим оруженосцем; это сдержанный человек, умеющий владеть собой — и так он говорит: просто, прямо и точно к делу. И он прост в обращении и в одежде.
Да, Деметрий — не Антиох, они делают свои дела по-разному; но я говорю вам, дети мои: добиваются они одного и того же. На языке у Никанора был сплошной мир — столько мира, сколько меду в сотах, но когда ему надо было, он умел показать и сало. Да, он дал нам это понять.
Он предстал перед советом старейшин, в который вхожу и я, потому что когда-то в Дамаске я был как адон. Я был на этом совете, Иегуда Маккавей, дитя мое, и там был Рагеш, и все остальные. И вот что он сказал: «Должен быть мир в Иудее, — сказал он. — Евреи будут в мире пахать свою землю и будут в мире молиться в своих синагогах и в Храме. Но они должны признать себя безусловными подданными Деметрия. Они должны увеличить дань, которую они платят, до пятидесяти талантов золота и десяти талантов серебра в год. Они должны дать эллинизаторам уйти из Акры и снова поселиться в своих домах в Иерусалиме. Они должны согласиться на то, чтобы в Иерусалиме и в Бет-Цуре разместились пять тысяч наемников. И наконец — да сгниет мой язык! — они должны выдать Деметрию Маккавея.
Наступила тишина, и Моше бен Даниэль переводил взгляд с одного лица на другое. Я уже понял, почему он явился к нам в такой спешке, и гнев, и ярость запылали во мне и в Ионатане тоже, но Иегуда оставался невозмутимо спокоен. Лицо его не дрогнуло. Налив еще стакан вина, он обратился к купцу:
— Выпей, отец, и доскажи остальное. И верь: ни одно твое слово не возбудит у нас и тени сомнения, ибо между нами — нетленная связь, в сейчас эта связь стала еще крепче.
— Тогда встал Рагеш и спросил Никанора: „Зачем вам нужен Маккавей? Ведь нет сейчас войны в Израиле. Маккавей мирно пашет землю в Модиине“. Так сказал Рагеш, и Никанор ответил ему гладкими словами. „Да, — сказал он, — это правда, Маккавей мирно пашет землю, но долго ли продлится этот мир, если в любое мгновение может снова взвиться стяг Маккавея?
