Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
В жизни обыденной деревенской толпы такие люди дают своё имя всему рассеменившемуся от них поколению, целому, иногда огромному, посёлку, выросшему с течением веков на их плодородном корне.
Когда я проезжал бесконечно раскинутым соседним селом Мелехиным или деревнею Титовою, я знал хорошо, что в старые-старые дни здесь непременно сидел в глухом лесном хуторе, у колодезка, какой-нибудь многодетный и хозяйственный старик Мелетий, по-уличному Мелеха, или Тит, опытный зверолов и пасечник, и что от этих деревенских патриархов как от ядрёного и сытого огурца-семенника, сплошь начинённого плодородным семенем, пошли жить и расти всё теперешнее Мелехино, вся теперешняя Титова. Недаром же теперь в наших местах мужицкие фамилии залегают пластами, широкими гнёздами, как грибы или ягоды. В одном месте какие-нибудь Сергеевы многими сотнями домов, в другом — Михайловы, ещё более многочисленные, там — такою же сплошною залежью Петрищевы, в другом месте — Денисовы.
Ведь уже, конечно, у этого легендарного Сергея, и у Михайлы, и у Петра, и у Дениса были и предки, и потомки, а ведь вот исчезли же без следа их многочисленные имена, и из всех уцелело, срослось с поколениями, перешло века только это одно, почему-либо памятное и заметное людям имя Сергея, Дениса, Михайлы — очевидных собирателей родового благосостояния и основателей всего этого длинного рода.
Андрей Фёдорович не имел в себе ничего геройского, не совершал в своей жизни никаких крупных подвигов. В семейной летописи нашей он не является ни Мстиславом Удалым, ни Петром Великим. Он был просто прозаический и терпеливый «собиратель земли», как Иван Данилович или Иван Васильевич III, какой же, как они, скуповатый и себялюбивый, такой же враг неразумных великодушных увлечений и сентиментальности, такой же расчётливый и настойчивый. Без этих качеств строгого русского хозяина, настоящего «большака» семьи, не собрал бы и сдержал бы он ничего От очень богатого деда нашего он получил очень маленькое состояние. Остальное расхитили опекуны и многочисленные беспутные сонаследники. Мало-помалу, с великим трудом и терпением, он собрал в свои руки некоторые части имущества прожившихся братьев.
В человеческих поколениях, как в дереве, происходит какое-то роковое вымирание, какая-то роковая взаимная борьба молодых отпрысков. Появится их на старом корне видимо-невидимо, всякий тянет к себе питательные соки, у всех, кажется, условия одни, а подождёшь год-два, смотришь — позасохла и отпала большая часть этих отпрысков, и два-три ствола оспаривают друг у друга право на исключительное существование. Ещё несколько лет, и одно могучее дерево высится уже на месте старого пня, затеняя собою всё кругом, подавив и иссушив всякую другую соперничавшую с ним поросль.
Отец мой вырос на старом дедовском пне именно этим единственным, всех мало-помалу затенившим новым отпрыском. Семьи его многочисленных братьев и сестёр как-то сами собою таяли и исчезали, не основывая прочных поколений, стираясь, рассыпаясь, идя на ущерб. Один он, хотя его условия существования были самые трудные из всех, рос всё прочнее, всё шире и выше, словно в нём одном хранились для передачи потомству зиждительные силы будущего. И когда он действительно стал почти единственным представителем когда-то многоветвистого родового пня, тогда, собранная опять воедино растительная сила дала множество новых отпрыском, предназначенных к новой взаимной борьбе, к новому процессу воссоединения рассыпанного бессильного множества в один могучий и плодотворный побег будущего.
Среди своих братьев — кутил, охотников, картёжников и мотыг, среди удалых помещиков цыганского типа, награждавших вотчинами своих сударышек, расточавших хозяйство на псарни и серали девичьей, истощавших свои организмы в любовных оргиях и попойках, Андрей Фёдорович резко выделялся своим строгим, семейным нравом, своими, так сказать, оседлыми, земледельческими вкусами, своею деловитостью и трудолюбием. В нём сосредоточилась не только вся хозяйственная сила его рода, но и всё его нравственное достоинство. В то время, как братья его мыкали по свету и бесцеремонно трепали по чужим людям доброе имя семьи, нередко волоча его в грязи, Андрей Фёдорович ревниво оберегал честь своего старого дворянского рода.
Все дела он вёл начистоту, не кусочничал, с каждой дряни пенок не снимал и держал имя своё честно и грозно. С мужиком был строг, но никогда его не обижал, а всячески поддерживал, помогал в нужную минуту обессилевшему хозяину и скотом, и хлебом, и лесом, не давал «захудать» ни одному из своих. Хотя и небогат был, а никаким богачам, никакой знати спуску не давал, везде оставался барином. Жил хорошо, ел хорошо и других хорошо кормил. Глядя на его житьё, никому и в голову не приходило, чтобы Андрей Фёдорович был небогат. Правда, скуп был он во всём, где было можно, ни одной денежки не бросал на ветер; всякая копеечка, как говорить поговорка, у него была приколочена рублёвым гвоздём; приходилось деньги выдавать — он благоговейно подымал из своего казнохранилища каждую бумажку за четыре угла, как священники поднимают с престола священную плащаницу. Покупал или продавал что Андрей Фёдорович, — так он торговался до того, что купец чуть на ногах держится. Даже жидов и цыган он приводил в отчаяние своею упрямою неподатливостью и своей привычкой торговаться до слёз. А французов-магазинеров в Москве или на Коренной ярмарке, где он обыкновенно делал все значительные закупки для дома, он совсем сбивал с толку своим грозным видом, своею помещичьею бесцеремонностью и, можно сказать, силою заставлял их уступать ему товары по такой цене, по которой, конечно, никто и никогда не покупал у них.
Суровая школа, школа умеренности, нужды и труда — хорошая школа!
Выучила ежовая рукавица Андрея Фёдоровича жить и работать и барщину свою, и своих многочисленных деток. Не оказалось баловников ни там, ни здесь. Ни балалаечников в красных рубашках, с босыми ногами, с подведённым животом, ни кутил, ни картёжников, ни охотников, ни охотниц до сладенькой «чужбинки» разного рода. Спасибо ему за то, старому грозному «большаку»! Однодворцы с четырьмя, пятью, десятью десятинами бедуют кругом, без лошадей, без скота, сдают свои земли внаймы, считают себя чуть не нищими, а «шараповские» на своих скромных наделах до сих пор «живут жителями», скота держат помногу, снимают земли. «Как есть хозяева!» — говорят про них мужики. А уж на работу никого так охотно не нанимают, как «шараповских». «Шараповская барщина» — это установленный местный термин, похвала своего рода. «Ишь работают, словно барщина шараповская!» — говорят мужики, когда хотят выразить одобрение. И сами «шараповские» так же смотрят на себя, тоже сознают преимущества своей работы, хозяйственных обычаев.
— Нас, брат, не учи, мы учёные! — говорят они соседям. — Нас, брат, ещё старый барин в трёх водах выварил! Мы, брат, за науку за эту зубами да рёбрами поплатились, недёшево она нам тоже стоила. Зато вот и вышли люди, не лодыри, как вы!
Чин Андрей Фёдорович имел маленький, невероятно маленький для его осанистой повелительной фигуры. Он окончил курс в Муравьёвской школе колонновожатых, ставшей потом основою военной академии, и чрезвычайно гордился своею службою в «свите», как тогда называли главный штаб. «Свиты Его Императорского Величества подпоручик» — важно расписывался он на самых незначительных бумагах и не хотел обменять этого почётного титула ни на какие штатские чины, хотя ему случалось служить подолгу в значительных должностях по дворянским выборам, где он мог бы получить довольно крупный гражданский чин. Но Андрею Фёдоровичу, правду сказать, и ни к чему были высокие чины.
На его грозной смуглой физиономии, во всей его плотной могущественной фигуре было начерчено самою природою такое сознание своей власти, такая привычка и потребность власти, что одни вид его вселял в каждого убеждение, что этому человеку нельзя не повиноваться, что к нему невозможно не отнестись с великим почтением. Эти гневные взыскательные глаза строгого барина невольно поднимали со стульев канцелярское население, с столоначальниками, протоколистами и секретарями, когда среди зелёных столов какой-нибудь губернской палаты внезапно появлялась чубастая и пузатая фигура деревенского феодала, и его грозный голос, не привыкший себя сдерживать нигде и ни перед кем, вдруг резко, как гром трубы, раздавался среди атмосферы канцелярского шёпота, обращаясь к кому-нибудь с такою требовательною «покорнейшей просьбой», которая звучала в ушах смущённых канцеляристов начальническим приказанием.
Как-то раз губернский землемер докладывал губернатору проект размежевания той дачи, где было имение Андрея Фёдоровича.
— Чья же тут земля? — спросил губернатор.
— Генерала Шарапова, — отвечал землемер.
— Какого это генерала Шарапова? — переспросил озадаченный губернатор, хорошо знавший моего отца.
