Лютер Блиссет - Кью
Пока тьма не поглотила горизонт и последние тени, я двигался по подлеску. Между деревьями я видел вдали вспышки — возможно, другие биваки. Еще несколько шагов, и я слышу слабый звук. Лошади, бряцанье доспехов, отражение факелов на металле. Мой конь топает, мне приходится крепко держать его под уздцы, спрятавшись за ствол дерева. Я стою в ожидании, поглаживая шею лошади, чтобы помочь ей преодолеть страх.
Грохот — словно паводок идет по реке. Наступление… Стук копыт и блеск доспехов… Орда призраков проходит всего в нескольких метрах от меня.
Наконец шум слабеет, но ночной тишины уже не вернуть.
Свет за лесом становится ярче. Воздух неподвижен, но верхушки деревьев колеблются: это дым. Я иду в том направлении, пока не слышу треск горящей древесины. Деревья расступаются, открывая картину полного разрушения.
Деревня горит. Жар ударяет в лицо, искры и сажа сыплются дождем. Волна сладковатой вони — запах горелого мяса — выворачивает мне желудок. Теперь я вижу их: обугленные трупы, неопределенные очертания, пожираемые огнем, — а рвота подступает к горлу, перекрывая дыхание.
Руки судорожно вцепляются в седло. Скорей убраться отсюда! Сломя голову нестись в ночь! Бежать от этого ужаса и кошмарных когтей ада!
Глава 5
Столпотворение вокруг станции смены лошадей. Большак, по которому постоянно идут возы — подводы с награбленным в деревнях. Приказы капитанов, выкрикиваемые на разных диалектах… отряды солдат, отправляющиеся по разным дорогам… обмен и купля-продажа добычи прямо посреди дороги между наемниками еще грязнее меня… бродяги в ожидании объедков. Изнанка разорения виднее всего на дороге — она словно сточная канава, куда стекает жир после бойни.
Лошади необходим отдых, мне — приличная кормежка. Но в первую очередь мне нужно сориентироваться, найти кратчайшую дорогу в Нюрнберг, а оттуда — в Бибру.
— В такое время не стоит оставлять лошадь без присмотра, солдат.
Голос раздается справа, из-за колонны отправляющихся в поход пехотинцев. Его обладатель крепок телосложением. Он — в кожаном фартуке, в высоких ботинках, сплошь покрытых навозом.
— Пока ты сходишь на постоялый двор, и тебя накормят ужином… В стойле ей будет намного спокойнее.
— Сколько?
— Два талера.
— Слишком дорого.
— Скелет твоей клячи будет стоить гораздо меньше…
— Ладно, но ты дашь ей воды и сена.
— Заводи.
Он улыбается: загруженные дороги — выгодное дело.
— Ты из Фульды?
Я изображаю наемника, получившего жалованье и возвращающегося с войны:
— Нет. Из Франкенхаузена.
— Ты первый, кто пришел… Расскажи, как там было? Большое сражение…
— Самая легкая победа во всей моей карьере!
Грум оборачивается и кричит:
— Эй, Гроц, тут один из Франкенхаузена!
Из тени возникают четверо — тупые рожи наемников.
У Гроца шрам, пересекающий всю правую щеку и спускающийся на шею: челюсть треснула там, где клинок разрубил кость. Серые невыразительные глаза человека, видевшего много сражений, привыкшего к вони трупов.
Голос звучит, как из пещеры:
— Вы перебили все это мужичье?
Глубокий вдох, чтобы загнать панику поглубже. Изучающие взгляды.
Я цежу сквозь зубы:
— Всех и каждого.
Взгляд Гроца опускается на кошель с деньгами, висящий на поясе.
— Вы были с принцем Филиппом?[5]
Еще один вдох. Не колебаться ни в коем случае!
— Нет, с капитаном Бамбергом, в войсках герцога Иоганна.
Взгляд остается неподвижным, возможно, даже внушающим подозрение. Он устремлен на кошель.
— Мы пытались догнать Филиппа, чтобы соединиться с ним, но добрались до Фульды слишком поздно. Они уже ушли: он несся как безумный, будь он неладен! Мы прошли Шмалькальден, Эйзенах и Зальцу форсированным маршем, не останавливаясь даже, чтобы отлить…
Второй:
— Нам остались лишь жалкие крохи — в округе и грабить-то нечего. Ты уверен, что там не осталось крестьян, которых можно вырезать?
У меня глаза солдата, истреблявшего крестьян на равнине: остекленевшие, как у Гроца.
— Нет. Они все мертвы.
Кривая рожа продолжает пялиться, раздумывая лишь об одном: насколько рискованно пытаться отобрать кошель. Их четверо против одного. Трое остальных без его указания не двинутся с места.
Он цедит сквозь зубы:
— Мюльхаузен. Князья собираются взять его в осаду. Вот где можно разгуляться. Дома торговцев — не халупы нищих… Ростовщики, торговцы…
— Женщины, — ухмыляясь, вставляет коротышка у него за спиной.
Но Гроц, великан-урод, не смеется. Не смеюсь и я — во рту пересохло, дыхание перехватило. Он все тщательно взвешивает. Моя рука — на рукояти шпаги, висящей на поясе вместе с кошелем с деньгами. Он понимает: мой единственный удар достанется ему. Я перережу ему горло, если смогу. Это написано во взгляде, устремленном ему в рожу.
Открытая дрожь: глаза медленно открываются и закрываются, словно вердикт вынесен. Рисковать не стоит.
— Удачи.
Они молча уходят, слышны лишь звуки их сапог, хлюпающих в грязи.
***Толстяк, сидящий напротив меня, отрывает куски от окорока козленка, запивая смачными глотками из гигантской кружки. Пиво стекает по его грязной бороде, которая вместе с повязкой на левом глазу почти закрывает лицо. Куртка, рваная и грязная, едва прикрывает последствия всего съеденного и выпитого за десятилетия на службе у многих господ.
В паузе между этими занятиями боров спрашивает:
— Что такой молодой господин делает в этой клоаке?
Из набитого рта капает, он вытирает его рукой, а потом рыгает.
Избегая смотреть на него, я отвечаю:
— Лошади нужен отдых, мне — еда.
— Нет, молодой господин. Что ты делаешь в этой заднице, на этой поганой войне?
— Защищаю князей от мятежников…
Он не дает мне возможности продолжить.
— Ах… Ах, замечательно, замечательно… от кучки блох, — он жует, — от подонков в лохмотьях. — Глотает. — В какие времена мы живем? Мальчишки защищают господ от деревенского сброда. — Очередная отрыжка. — Вот что я тебе скажу, молодой господин, это самая дерьмовая из всех дерьмовых войн, которые я видел своим единственным глазом. Деньги, приятель, одни лишь деньги и сделки с этими свиньями из Рима. Епископы со всеми их шлюхами и детьми, которых надо содержать! Звонкая монета, я тебе скажу. Эти князья, графья, все эти подонки только о ней и думают. Вначале они отнимают у мужичья все, потом посылают нас бить тех, кто осмелится протестовать. А нам всегда достаются наши несчастные гроши. Ну и хватит об этом. — Он громко пускает газы, потом глотает пиво. — Мать твою…
Я больше не могу есть, может, от удивления, может, от отвращения. Эта свинья мне симпатична: у него не рот, а помойка, но он ненавидит господ. Это придает мне мужество: аристократы тоже сотворены из плоти и крови, а не из каленой стали.
— А где ты был? — спрашиваю его.
— В Эйзенахе, потом в Зальце, но мне надоело отбивать собственные руки о спины бедняков. Уж больно это мерзко. Я слишком стар для такого дерьма, мне уже сорок, мать твою, и двадцать лет — в этом дерьме. А тебе, господин?
— Двадцать пять.
— Нет, нет. А где ты был?
— Во Франкенхаузене.
— Чтоб мне провалиться!!! В самом сердце Чистилища?! Ходят слухи, что такого еще не бывало.
— Ты прав, дружище.
— Расскажи-ка мне вот еще что… Этот проповедник, этот пророк… ух, не прожуешь… как там его звали? Ах да, Мюнцер. Чеканщик. Что с ним стало?
Осторожность!
— Его схватили.
— Не убили?
— Нет. Я видел, как его увозили. Один из отряда, взявшего его в плен, рассказывал, что он дрался как лев и что схватить его было страшно трудно: солдаты боялись и его вида, и его слов. Когда его увозили в телеге, я слышал, как он кричал: «Omnia sunt communia».
— И какого хрена это значит?
— Все общее.
— Дьявол. Ну и тип. А ты знаешь латынь?
Он ухмыляется. Я опускаю глаза.
Глава 6
Несколько часов пути, и холмы Тюрингского леса уже тускло отражаются в сером куполе неба за моей спиной. Я только что проехал крепость Кобург и направляюсь в постоялый двор в окрестностях Эберна. Осталось еще дня два пути… Максимум три, по уже начавшим расстилаться передо мной лесным долинам Верхней Франконии. Широкая дорога, как обычно, забита повозками торговцев, снующими между Ицем и Майном. Сегодня вечером — в Эберне, через день — в Форсхайме, чтобы избежать излишне любопытных взглядов из Бамберга, потом — Нюрнберг и, наконец, — Бибра.
Впервые я понял, что способен на это. Усталость, почти свалившая меня с ног, отступила перед силами, которые помогают воспрянуть духом, когда находишься на грани поражения.
