Исаак Гольдберг - День разгорается
— К чему это вы? — равнодушно спросил Трофимов.
— А к тому, товарищ Трофимов, что дело наше надо беречь и не ставить его в невыносимое положение дальнейшими невыполнимыми требованиями...
— Понимаю, — усмехнулся рябой, — кой-кому желательно нажить капитал на рабочей шкуре! Вряд ли это пройдет!
— Вы ошибаетесь! — рассердился Пал Палыч. — Я, например, совершенно не заинтересован материально в издательстве, Сергей Григорьевич, повторяю, еле-еле получает законный процент на капитал. Но мы все, и вы, рабочие, в том числе, кровно заинтересованы в существовании независимой, левой газеты. Это надо понимать!..
И, смягчая свой тон, с улыбкой добавил:
— Одним словом, я уверен, что здоровое рабочее чутье подскажет вам, товарищи, какую линию нужно вести по отношению нашей газеты.
— Ясно! — усмехнулся Трофимов. — Будьте спокойны, мы свою линию поведем напрямик!..
Когда Трофимов ушел от Пал Палыча, редактор раздраженно прошелся по своему кабинету, затем немного поостыл и сел писать очередную передовицу о бережном и осторожном отношении к народоправству...
12Завсегдатаи общественного собрания нашли себе новое интересное занятие. Они приобрели привычку вести дебаты и почувствовали вкус к политическим спорам. Они чаще, чем когда-либо, отрывались от карточных столов и заводили бурные и бесконечные разговоры о политике. Но это не были просто беспредметные разговоры и споры о политике вообще, — клубные люди спорили главным образом о будущей государственной думе и о выборах в нее.
Еще со всех концов России приходили вести о беспорядках, о погромах, о кровопролитии. Еще не улеглись страсти здесь, под боком. Еще свежи были в памяти описания кровавых событий в соседних городах. А тут судили и рядили о будущем избирательном законе и гадали о возможных кандидатах в государственную думу.
Чепурной расхаживал по гостинным общественного собрания с высоко поднятой головой. Он считал себя знатоком конституционного права и мог ответить на любой вопрос, касающийся парламентов и парламентаризма. И к нему со всех сторон обращались за разъяснениями, за справками, за советом. Даже Пал Палыч воспользовался знаниями Чепурного и взял у него статью о конституции. Кой-кто уже поговаривал о том, что Чепурной, если он выставит свою кандидатуру, непременно попадет в первый российский парламент. Когда Чепурному об этом намекали, он загадочно улыбался и переводил разговор на другую тему.
О будущей государственной думе говорили все. Не отставал от других и Суконников-младпшй. Он вмешивался в разговор и толковал о роли купечества.
— Конечно, — сбивчиво, но тем не менее настойчиво твердил он, — конечно, в наших местах, где, так сказать, промышленного капиталу мало, а все больше торговля и оборот, у нас, говорю, купечеству должен теперь ход быть дан широкий...
— А как, — перебивали его насмешники, — Сергей Петрович, папаша ваш все еще собирается от новых порядков бежать? Не передумал?
— Папаша мой человек привычек старых... Однако, как новые порядки от высшей власти произошли, то в скорости он смирится...
— И, пожалуй, в российский парламент устремится? Законодательствовать начнет?
— Не знаю. Не слыхал такого... — сдержанно огрызался Суконников и прятал в глазах злые искорки.
— А вы сами, Сергей Петрович, не собираетесь государственными делами заниматься?
— Я полагаю так: вообще много туману во всем, что и как... Некоторые, по-моему, рано планы свои планируют. Обождать надо, а уж потом прилаживать что к чему... Но на счет ходу купеческому капиталу в нашей местности остаюсь при твердом мнении... Торговое сословие наше крепкое и личность свою имеет особенную. В нем вся сила, если посмотреть, в нашей местности!
Суконников-младший воодушевлялся и смотрел по сторонам вызывающе и гордо. Видно было, что у него самого имелись какие-то планы и что он под внешностью простого и бесхитростного молодого человека скрывает тонкое лукавство.
Разговоры о будущем российском парламенте изредка прерывались спорами об отношениях предпринимателей и хозяев с рабочими и служащими. В этих спорах, впрочем, не было здесь двух сторон: спорили все с кем-то отсутствующим, с невидимым противником. Порою оживлял эти споры Скудельский, становившийся на сторону рабочих. Скудельскому неизменно заявляли:
— Вам, доктор, хорошо поддерживать рабочих, у вас их нет! А вот каково тем, у кого голова трещит от разных требований этих новых союзов и господ социал-демократов!..
Скудельский, сам состоявший в правлении врачебного союза, старался выступать на защиту новых организаций.
— Ничего, господа! Все идет к лучшему. Не забудьте, что вы имеете теперь дело с организованными рабочими, вы можете вести с ними переговоры, вы можете договариваться! Чувствуйте — д о г о в а р и в а т ь с я!.. Это не то, что прежде, когда всякие волнения рабочих вспыхивали по пустякам, как-то стихийно! Теперешние рабочие организации будут действовать обдуманно и справедливо!
— Ну, уж знаем мы эту их справедливость!.. — возражал Суконников-младший. — Аппетиты очень громадные у них. Дорвутся, так и не развяжешься!
У Вячеслава Францевича промелькнула брезгливая усмешка. Он пристально поглядел на Суконникова и промолчал. Он знал ограниченность этого бесцветного человека, который за последнее время старался выскочить вперед и метил чуть ли не в общественные деятели. Вячеслав Францевич вообще примечал, что после манифеста зашевелились многие, кто раньше знал только буфет и дружил с собранским поваром или засиживался до рассвета в карточной комнате.
«Валаамова ослица заговорила!» — потешался он, поглядывая на этих вновь испеченных общественных деятелей. Но оживление, охватившее самых сонных и неисправимых обывателей, слегка тревожило его. Он понимал, что разные Суконниковы попытаются играть какую-то роль в налаживавшейся жизни и что они могут явиться своеобразными конкурентами и для него, Вячеслава Францевича Скудельского, радикала и чуть ли не революционера, и для его друзей и единомышленников.
«Им что?» — с некоторой горечью, которая порою изумляла его самого, думал он о новоявленных общественниках. — «Они пользуются теперь готовеньким! Сидели в лучшем случае сложа руки, ничего не делали, даже мешали освободительному движению, а теперь, когда запахло в воздухе обновлением и свободами, они и полезут во все дыры!»
И Вячеслав Францевич волновался, собирал своих друзей и старался сколотить свою партию.
— Вы поймите! — убеждал он их. — У нас имеются давно сложившиеся убеждения. Мы стоим на прочной, хорошо продуманной и научно-обоснованной программе. Надо, наконец, организоваться и противопоставить свой политический такт и свои принципы беспринципности торгашей и сомнительных политиков... и к тому же нам надо создать крепкий оплот из здравомыслящей части общества против анархии и крайних элементов...
С Вячеславом Францевичем не спорили. Только советовали немного подождать пока получатся более или менее подробные сведения из центра.
— Надо выяснить как там. По всей вероятности мы скоро будем иметь самые полные сообщения и указания о том, что предпринимают люди нашего круга, нашего положения...
— Что ж, подождем... — неохотно примирялся Скудельский.
13Гайдук даже вспотел от радости, когда в рапортичке агента о событиях в семинарии прочитал фамилию Самсонова.
— Так я же-ж тогда не напрасно на заметку его взял! Совсем не напрасно!
Среди других событий, которыми были полны эти зазвеневшие крепкими морозами дни, беспорядки в семинарии были выделены особо. Ректор поехал с докладом к архиерею, оттуда пошли негодующие сообщения к губернатору, от губернатора помчались секретные, встревоженные отношения в жандармское управление. Жандармы посмеялись над переполохом, который был поднят по поводу незначительного факта, но посмеялись украдкой, келейно, а семинарией занялись вплотную.
— Сергей Евгеньевич, — брюзгливо сказал полковник Максимову, — эти мальчишки расстроили его преосвященство... Надо бы ликвидировать.
— В сущности, там пустяки... — возразил ротмистр. — У нас и без этих шалостей неимоверное количество дел...
— Ничего не поделаешь! Надо уважить его преосвященство! Очень взволнован старик.
Занятия, по негласному совету начальства, в семинарии прекратили и зачинщикам бунта приказали оставить общежитие. Самсонов сунулся со своим ученическим скарбом к дядюшке священнику, но тот в испуге замахал на него руками.
— Что ты, что ты, Гавриил? Никак тебе у меня поселяться негоже! Да меня живьем в консистории съедят!.. Ты там бунты против начальства устраивал, а я тебя покрывать не буду!.. Не буду! Езжай к отцу в деревню! Остепенись. Пройдет безвременье, приедешь, припадешь к стопам отца ректора и, даст бог, простят тебя... Езжай!
