Андрей Упит - На грани веков
Холгрен сделал вид, что больше этим не интересуется. Отдав распоряжение старосте и его подручным, повернулся к мастерам и каменщикам спиной, чтобы те не заметили, как у него дрожат руки. Подошел к краю конюшни, где на двух станах четверо мужиков пилили доски, а на третий в это время двое вкатывали по наклонному настилу бревно. Думая о чем-то другом, просто по привычке выругал возившихся с вагами, погрозил кнутом одному из пильщиков, внезапно опомнился и поспешил назад. Кланяясь, подскочил Плетюган, чтобы сообщить о поимке беглеца, но Холгрен злобно крикнул ему:
— Прыгни в подвал, там есть какой-то ларец! Подай!
Длинные ноги старосты перекинулись через стенку. Он упал на четвереньки, подполз, обеими руками схватил свинцовый ларец, вскочил на кирпичи и подал управляющему.
Да, тот самый. Холгрен хорошо запомнил этот ларчик, в котором старый Брюммер хранил документы и который он, Холгрен, тщетно разыскивал во всех шкафах, в явных и тайных хранилищах. Сунул под мышку, но, передумав, запрятал под одежду, кинулся мимо каменщиков по лестнице в замок. В большом зале возилась с уборкой Лавиза, гнусная морщинистая старуха, зелейница и знахарка, крестная Майи Бриедис. Давно бы он прогнал ее ко всем чертям, да ведь она была кормилицей молодого барона, почти в каждом письме он спрашивал о ней и приказывал следить, чтобы ей всего было вдосталь. Если бы узнала, как о ней заботятся, совсем бы обнаглела — и теперь-то еле дорогу уступает. Единственный человек в имении, по чьей спине не гуляла трость с острым гвоздем на конце, хотя сколько раз руки у него так и чесались. Вдруг пришло на ум, ладно ли сделал, что поместил ее в эту дыру, в подвале возле кухни, места ведь здесь с избытком. Но теперь исправлять уже поздно, да и в конце концов чего же еще надобно этой старой карге? Разве заказано таскать солому в свой угол, сколько ей потребно, и никто ведь не следит за тем, что кухарка ей оставляет поесть?.. Так-то так — а на сердце все же неспокойно, и из-за этой старой гнилушки тоже. Как знать? Голос его от злости даже осип.
— Гляди ты мне, чтобы все было вычищено! Молодой барин в Германии привык к порядку, выдубит твою старую шкуру, коли что не по нраву придется.
Старая ведьма что-то сердито буркнула. Глянула на него такими не по-людски сверкающими и злыми глазами, что управляющий предпочел убраться подобру-поздорову.
Во второй комнате, которую управляющий уже давно держал на запоре, в письменном столе хранились все ключи старого Брюммера — вторые забрал с собой молодой Брюммер. Ключ от ларца Холгрену знаком с давних пор. Взяв его, он прошел в последнюю комнату, в спальню господина барона, которая была убрана со всем стараньем, и все-таки здесь пахло недавно сметенной пылью, изъеденным молью тряпьем. Холгрен подсел к маленькому столику и хотел уже открыть ларец. Но вдруг прислушался, как старуха все еще ворча громыхает в зале. «Нет, здесь ненадежно. Надо поискать местечко получше…»
Вновь упрятав ларец под одежду, он спустился вниз и пошел в свой дом, находящийся в сотне шагов от замка. Под соломенной крышей, из круглых почерневших бревен, он выглядел ненамного лучше мужицких риг. Правда, можно было жить в замке, но Холгрен остался здесь с умыслом: пусть не думают, что он гонится за роскошью и забывает о своем зависимом положении…
Шапка задевала за толстые тесины потолочного настила. Щербатый, щелистый пол скрипел пол ногами, по ночам под ним квакали жабы. На кровати сенник, прикрытый тканым мужицким полосатым рядном. Холгрену вспомнилась роскошь у Холодкевича в Лауберне, и он тяжело вздохнул. Пусть молодой барон поглядит, в какой роскоши живет его управляющий и как выглядит его богатство, о котором люди болтают. Поклеп один, больше ничего!
Запор у ларца от сырости заржавел, долго не отмыкался, наконец открылся. Холгрен вывалил на стол содержимое, так что нижнее оказалось наверху. Золотой медальон на тоненькой цепочке, серебряный крестик и медный перстень — пустячные, дорогие лишь как память вещицы, значение которых было известно только самому старому Брюммеру. Холгрен даже не взглянул на них как следует. Толстые пальцы его слегка дрожали, нетерпеливо вороша пожелтевшие, местами заплесневелые пергаментные листы.
Большая пачка составляла половину всего содержимого. Холгрен прочитал по складам заголовок: «История рода фон Брюммеров, начатая от Генриха фон Брюммера в одна тысяча четыреста пятьдесят втором году, коий был и четвертым годом правления архиепископа Сильвестра Стодевешера, и продолженная до времен последних, совокупно с описаниями наиболее примечательных событий в роду, со включением бракосочетаний, рождений, кончин и подобных сему случаев и злоключений, кои от Всевышнего были уготованы членам сего рода, под благословением Его сущим».
Некоторые страницы исписаны красивым, витиеватым почерком, иные еле можно прочесть, нацарапаны неумелой рукой, написаны неправильным языком с вычерками и кляксами. Холгрен был не бог весть каким ученым — да и к чему мучиться, разбирая по складам писания предков Брюммера, до которых ему нет никакого дела? Родословную он швырнул назад в укладку. Пусть читает молодой Брюммер, ему все это наверняка покажется весьма важным. Он взялся за те листы и свитки с зелеными и красными печатями, которые даже по внешнему виду говорили, что это бумаги, вводящие во владение имением и подтверждающие права на него.
Целый час Холгрен читал и изучал их, покамест кое-как разобрался и отделил существенное от бесполезных сведений о бракосочетаниях и крещениях. Разместил все в хронологическом порядке, затем оперся головой на руки и задумался.
Жалованная от 1396 года, выданная рижским архиепископом некоему Клаусу фон Брюммеру и утвержденная папским легатом, кажется, самая важная грамота — неоспоримый документ, дающий право на владение имением. Позднейшие только еще больше подкрепляют его. Свидетельство Вальтера фон Плеттенберга, выданное после какого-то спора между наследниками в 1530 году. Утверждение управляющего поляка Войткевича от 1567 года и санкции генерал-губернатора Клааса Тодта от 1670 года. В копии привилегии Сигизмунда Августа нет никакой ценности, хотя все лифляндские дворяне хранят их, точно какую-то святыню. Ее Холгрен поместил обратно в укладку к остальным маловажным бумагам и снова задумался.
Для Брюммера эти документы дороже, чем ларец, наполненный дукатами. Шульц лишился Лауберна только потому, что бумаги, свидетельствовавшие о его правах на владение, пропали еще в середине прошлого столетия во время нашествия Ивана Грозного и восстановить их ему не удалось. Без них и молодому Брюммеру трудно будет доказать наследственные права, и шведы на основании ими самими изданного грабительского закона смогут прибрать к рукам Танненгоф. Перед Холгреном замаячили соблазнительные картины. Разве Холодкевич точно так же не был простым управляющим и разве теперь он не арендует это имение от казны и не спит на роскошной резной кровати барона? А он, Холгрен, считает себя наполовину шведом — значит, его возможности куда больше.
Страстная алчность и в то же время страх бушевал в Холгрене. Разве он не мог бы оставить этот ларец со всеми документами бешеному кузнецу? Нет, это все же было бы ненадежно. Молодой Брюммер наверняка разнюхал бы о находке, и кузнец после хорошей порки показал бы тайник. Значит, все же лучше, что документы в его руках.
Долго думал об этом танненгофский управляющий. Наконец решился и позвал экономку. Она вошла, грузная, тяжелая, с мясистым белым лицом и наглыми глазами. Голос Холгрена сделался мягким и приторным:
— Видишь ли, Грета, какое дело… Воздух здесь сырой, плесенью воняет, как в погребе или в хлеву. Я думаю, печь надо бы затопить.
Грета, с трудом подняв заплывшие веки, с удивлением посмотрела на него.
— Еще чего, что это за новая мода? На Янов день да печь топить! У нас и дров-то нет.
— Да много и не надо. Пускай наберут каких-нибудь щепок возле постройки. Чтобы только воздух почище стал…
— Чистый воздух ему понадобился…
Она пошмыгала носом и пожала плечами, покосившись одним глазом на разложенные по столу бумаги и, видимо, что-то смекнув. Служанка затопила. Когда большая печь для выпечки хлеба наполнилась пламенем, Холгрен швырнул в нее все бумаги, подтверждающие право на владение имением, подождал, пока они превратились в пепел, и затем растолок его тонким поленцем. Лоб у него покрылся испариной, спина просто взмокла — ну, ясно, жарко станет, коли спустя две недели после Янова дня печь топится…
Отдав старосте необходимые распоряжения на завтра, танненгофский управляющий остановился поглядеть, что успели сделать сегодня каменщики. Солнце только зашло, но от леса через двор уже полз прохладный сумрак. В имении все затихло, барщинники отпущены по домам или отдыхать на сеновале, чтобы ни молодой барон, ни шведы не могли сказать, будто в Танненгофе заставляют работать от темна до темна. Немного погодя от клети подскочил с шапкой в руках Плетюган.
