Андрей Упит - На грани веков
— Этого я не скажу, я же не знаю твоего барчука. Только мне никогда не доводилось встречать мальчишку, которому бы не по вкусу были молодые смазливые девки. Уж во всяком случае сынков лифляндских помещиков на такие штуки подстрекать не надо.
— И я так думаю… К тому ж у меня еще один прожект есть, ну да тут ты мне ничего посоветовать не можешь.
Холодкевич уже остановил лошадь у поворота дороги к церкви. Холгрен наклонился, радушно потряс его руку, задержав ее в своей руке.
— Ведь мы же друзьями останемся, верно? И ты ничего худого обо мне рассказывать не станешь?
— Не беспокойся: Холодкевич не какая-нибудь баба. Да и коли на то пошло, твой мальчишка не смеет у меня ничего выведывать, пусть лучше побережет свою шкуру. Еще неизвестно, с какими намерениями он сюда едет… Посланцы Паткуля теперь по всей Лифляндии подметывают письма польского короля Августа. Бунт затевают, а он им самим шею свернет… Запомни это да поостерегись сам.
До Танненгофа Холгрен продумал свой замысел. На душе как будто полегчало, когда он увидел, что рижские каменщики уже принялись за фасад, барщинники заканчивали возводить леса, а возчики отправились за кирпичами по второму разу. Дорогу через топь уже забутили как следует, только в двух местах немного зыбун проступал — еще один слой сверху навалить, и там тоже осядет. Нечего и думать, что к воскресенью все будет готово и что Кришьян сможет провезти по ней барина в именье, но тот по крайней мере увидит, что руки приложили, и оценит благое намерение. Кирпичной крошки еще довольно, если снизу настелить гать, то хватит и до самого взгорья.
Две пары носильщиков ковырялись возле кучи и, только заметив управляющего, зашевелились поживее — на носилках вмиг оказалась солидная груда. Так они здесь до полудня и околачивались как неприкаянные. Чуть дашь им послабление, так и страху никакого не ведают, прямо на ходу спят. Злоба, вызванная тяжелыми раздумьями в течение ночи, и томительный страх перед тем, что ждет впереди, пробудили в Холгрене того самого эстонца, каким его знали уже двадцать пять лет. Не говоря ни слова, только стиснув оскаленные зубы, злобно выкатив глаза, он развернулся и, крякнув, стеганул кнутом по согнутой спине с прилипшей к ней серой от пота рубахой. Старичок тоже крякнул, распрямился и обратил на управляющего больные покрасневшие глаза, из которых быстро-быстро закапали большие сверкающие слезы, одна за другой падая на серую реденькую бороденку. Слезы обычно распаляли эстонца еще больше, кнут уже сам собой взвился в другой раз. Но тут сказалась выдержка, которая управляла им все эти дни, и та самая проклятая неизвестность — он, рыкнув, опустил руку, повернулся и метнулся за угол, где у фасада работали каменщики и возились со своими мерилами мастера.
Сюда выходил угол полуподвала с обвалившимся сводом. Если подойти и влезть на край фундамента, можно заглянуть вовнутрь. Подвал вычищен еще позавчера, совсем пустой, любой звук отдается гулким эхом, слышно даже и тихо произнесенное слово. Эстонец убрал ногу с выступа фундамента и отнял руку от края стены. Вслушался. Внутри разговаривали двое. Один наверняка его кузнец Мартынь Атауга, в другом Холгрен узнал подростка Падегова Криша, полгода назад приставленного к кузнецу для выучки. Он-то как раз и спрашивал:
— Чисто сорочий у тебя глаз. Как это ты ее углядел?
— Как углядел? Господа умные, а я еще умнее. Посмотри, как я ее углядел. На всех четырех опорах, где начинается свод, выбит крест. Черт знает, и с чего бы это крест — с тем, кто дал этот знак, господа никогда в дружбе не были. Все эти кресты одинаковые, только у того, у последнего, маленькая закорючка внизу. Я еще в первый день увидал. И потом все время отклепываю, а сам глаз с нее не свожу. И подумал: не зря ее поставили, какая-нибудь заковыка тут должна быть. Взялся тогда выстукивать всю стену молотом. Как же: на два вершка под этой закорючкой не так звучит. Каменная плита о четырех углах. Я ее выбивать. Выпала — а там дыра.
— А в дыре укладка?
— А в дыре укладка. И тут аккурат тебя нечистый несет.
— Да. Я думаю, хватит на обоих. Если бы ты получил свою Майю, тогда я не взял бы, а теперь мне за то, что видал, — половину. Ну, я думаю, третью часть — мне хватит.
— Ты думаешь, там деньги?
— А чего ж они еще могут этак прятать? Видать, золотые дукаты. Теперешний-то пустой колос, а вот Старый Брюммер, сказывают, богат был.
— Нет, брат. Я как увидал, тоже сразу подумал: ну, вот и счастье в руки лезет. А только взявши, вижу: не то. Замкнута укладка, а ты возьми ее, прикинь. Коли бы внутри деньги были, ты бы одной рукой этак не удержал. Легонькая, а внутри шелестит. Какие-то бумаги.
— И впрямь шелестит. Значит, не повезло. Выходит, только эстонцу и отдать. Видно, грамоты на имение.
— Видно так. Старый Брюммер был дока. Знаешь, как шведы теперь выгоняют тех, у которых бумаги потеряны или у которых их вовсе не было. Без бумаг никакой ты не помещик, говорят. Вор и грабитель ты, говорят, — убирайся, твое имение казне принадлежит.
— Слышь-ка, Мартынь! Ежели у молодого Брюммера не будет грамот, так мы тоже можем в казенные попасть.
— Как пить дать! Разве ж барина из Лиственного не выгнали и не спровадили в Елгаву?
— Ага, улицы мести.
Оба от души рассмеялись. Но кузнец вновь нахмурился. Он зашептал что-то так тихо, что управляющий не мог больше ничего разобрать и только по восторженным восклицаниям паренька догадался, что ничего хорошего там не говорилось. Через минуту вновь стали долетать отдельные словечки.
— Да… Тогда эстонца тоже не станут держать. Хватит, он, сатана, поизмывался над людьми…
— И еще собирается. Глянь на эти кольца в стенах и на крюки в сводах — не велел мне их выбивать. Ты думаешь, соленые окорока подвешивать? Нет, Кришинь, живых людей на них подвешивали и терзали. Кровь и стоны, на этих сводах, а им еще мало. Поросенок-то живет в Неметчине, а борова здесь оставил, чтобы от нашего пота жирел. «Пускай эти крюки остаются», — прохрюкал, покрутил бельмами и облизнулся…
Резкий свист прервал зубоскальство кузнеца, что-то больно ужалило его щеку под ухом — кнут задел только кончиком с завязанным на нем узелком. Кузнец обернулся — и мгновенно лицо его стало серым, глаза вспыхнули, как у хищного зверя, заметив исчезающую за углом голову эстонца. Он вскочил на только что уложенный ряд свежих кирпичей, схватился за край стены, рванулся вверх и спрыгнул, а Падегов Криш от страха на четвереньках юркнул в угол, скрытый сводом, и оттуда с другой стороны выбрался вон.
Эстонец потихоньку отступал, не спуская глаз с Мартына. Лицо у того, сегодня лишь слегка запыленное, совсем побелело, под ухом проступила черная капля крови и медленно поползла по щеке. Влажная ладонь поскрипывала о рукоять молота, но казалось, что скрипит само кленовое молотовище…
У эстонца рот раскрылся, но ни звука оттуда не вырвалось. Он не заметил, как оба мастера со своими мерилами в руках уже оказались рядом; отскочив от стены, стали и четыре каменщика, а от замка за ними спешил и Плетюган. Страшный вид кузнеца на мгновение сковал их всех. Но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы рассудок его прояснился, а глаза все рассчитали. Один против восьмерых… тут надо быть Лачплесисом и великаном. Глубоко набрал воздуху в грудь, которая будто даже и не подымалась с того самого момента, как барский кнут хватил по щеке, повернулся, перешагнул через кучу битого кирпича и пошел прямо к лесной опушке, где виднелась густая поросль чернолоза. К старосте вернулся дар речи:
— Держи! Вязать его! В клеть!
Так завопил, словно его, схватив за ноги, раздирали пополам. Каменщики переглянулись, затем приготовились бежать. Но Мартынь, услышав вопли старосты, угрожающе потряс молотом и исчез в кустах. Каменщики затоптались на месте, вытирая руки о передники, — какого черта ради чужого барина соваться под этакий молот? Что они — цеховые мастеровые или мужиков присланы ловить? Оба мастера в замешательстве тоже поглядывали на Холгрена.
Тот отмахнулся зажатым в кулаке кнутом.
— Потом… Ужо мы его поймаем. Только там был еще один — этот Падегов Криш. Найти, связать, в клеть — вечером пятьдесят! Да как следует, черемуховыми розгами, чтобы три дня не вставал!
Как собака, которую науськивают, показывая кусок мяса, Плетюган кинулся звать подручных. Прокладывавшие дорогу поначалу не хотели говорить, да только не было в волости такого языка, который не развязала бы дубина старосты. Один из них, наконец, конфузливо указал на чащобу крушины, ивняка и папоротника за топью. Через каких-нибудь полчаса беднягу Криша, связанного двумя парами вожжей, в слезах и полумертвого от страха, проволокли через двор имения и втолкнули в клеть. Староста пошел к особняку управляющего и попросил экономку хорошенько выпарить черемуховые вицы.
