Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон
— Наверно, ты права, Сорру. День и ночь я думаю о своем ваянии. Даже когда сплю, мне кажется, что в руках у меня глина и что мну ее пальцами. Только несколько дней тому назад, увидев тебя, стал думать и о тебе.
— Как о глиняном слепке?
— Почти! — Его ответ был искренен. И это понравилось ей.
— Мне по душе твоя откровенность. Я это почувствовала еще там, в лавке… Так что же ты думаешь обо мне?
— Ты у меня вот здесь! — Тихотеп ткнул пальцем свой лоб
— А Май?
— Что — Май?
— И она там тоже?
— Только ты у меня вот здесь.
— Только, только, только?
— Да.
— Нет, ты отвечай мне: только, только, только?
Он захохотал. Чтобы доставить ей удовольствие, воскликнул:
— Только, только, только, только!
— Вот это в моем вкусе!
Ваятель обнял ее. Потом, скользя по ней, опускался все ниже и ниже и припал губами к ногам. И он пил их, будто воду в Западной пустыне. Жадно, жадно! И он лежал у ее ног, как человек, напуганный воем песчаной бури и ищущий защиты на сухой земле. И, в приливе чувств, прошептал:
— Сорру, я очень люблю тебя. Ты оказалась умнее меня. Глаза твои видят дальше меня. Уж я, уж, живущий в земле!
Она умна, но она — женщина. Сорру говорит:
— Ты правду сказал о Май?
— Сущую!
— Май красива. Она умеет приворожить. Никто не избегнет ее чар, если она того захочет. Девять заклинаний ее способны поразить в самое сердце.
— Не верь этому, Сорру.
— Готова не верить. Всем сердцем. Но я видела все сама. Хочешь, она и тебя приворожит?
— У нее сил недостанет.
— Май училась у одной вавилонянки. Старой такой. Беззубой. Она полюбила Май, как дочь, Ты должен дать слово, что будешь остерегаться ее.
— Даю!
— А клятва? Где же клятва?
Тихотеп поклялся. Хорошее настроение вернулось к нему. Он взял ее за подбородок, повернул голову «в три четверти» и залюбовался. Как ваятель. И как мужчина.
— Вот лицо, которое я хотел бы высечь в камне. И ты будешь стоять рядом с царицей. Я это могу сделать…
— Чтобы я стояла рядом с нею? — перебила Сорру.
— Да.
— С живою?
Ваятель как бы пришел в себя. Прищурил глаза, получше разглядывая Сорру.
— А ты хотела бы стоять рядом с живою?
— Да. Это моя мечта.
— Зачем?
Он поворачивает ее голову чуть вправо, потом — чуть влево.
— Ты создана, чтобы жить в камне… В розовом камне, Сорру… Если свет будет падать с этой стороны, освещая твою левую щеку, красота твоя утроится. И камень будет равен слитку серебра. А может быть, еще дороже.
— Что же может быть дороже серебра?
— Ты! Ты дороже!.. А ты любишь?
— Не поняла — кого?
— Кого-нибудь еще?
— Не знаю..
— Я все вижу… Нет, пожалуй, лучше, если свет будет справа… Слышишь? — я все вижу…
— Я только с тобою могла поговорить о своем горе.
— Правда?
— Да, правда.
— И нос у тебя изумительный. Я такого еще не встречал… Почему со мной? Я внушаю доверие?
— Да.
— Но я же такой, как все…
— Я хотела загрызть тебя, когда ты лежал на мне. Так, как это делают волки.
— Значит, я такой, как все.
— Однако же ты жив. Не загрызла. Ты мужчина, но чуточку не такой. У тебя — душа! И не говори мне больше ни слова. Слышишь? Ни слова! Дай вина… Раздень меня. Можешь порвать одежду. Она как трава. А может, еще дешевле. Я могу ходить нагой. По городу. Если ты прикажешь… Ну, поцелуй…
Соправительница
Маху и Пенту явились к его величеству без промедления. На фараоне была парадная одежда, которая служила ему в особо торжественных случаях. Под бело-красной короной Верхнего и Нижнего Кеми и с золотым уреем на лбу царь казался выше и статней. Как говорили царедворцы, она очень ему шла.
По левую руку от него стояла Кийа — наложница (так называли ее злые языки, правда, втихомолку, шепча на ухо друзьям, весьма доверительно). Взгляд ее больших и чуть раскосых глаз, казалось, застыл в изумлении. Она словно ждала какой-то опасности, но не знала точно, откуда придет эта опасность.
Увидела Кийа царедворцев, и ноздри у нее раздулись то ли от гнева, то ли от внутреннего напряжения, усилившегося оттого, что вошли эти двое — Пенту и Маху
Нет, ничего хорошего не ждала от них. Если бы это зависело от Пенту и Маху — Кийю давным-давно сгноили бы где-нибудь в Синайской пустыне (там, говорят, целые поселения прокаженных). Пенту и Маху в глубине души своей — за царицу, против Кийи и, — кто знает! — может, и против самого фараона. Никто этого не может знать доподлинно, пока пальма здорова и цветет — все с благоговением взирают на нее, но достаточно… Вот именно: что будет потом, когда пальма рухнет в один из несчастнейших, черных дней?
Фараон скрестил руки на груди. Выражение лица его сосредоточенно, словно никого и не замечает в этой комнате.
Маху и Пенту согнулись в глубоком, почтительнейшем поклоне На миг закрыли лица ладонями в знак того, что перед ними — истинное божество, излучающее ослепительный, хотя и невидимый свет.
Его величество выдержал паузу. Она получилась дольше обычной. (Это значит, что дело — нешуточное.) Что же он задумал?
«…Неужели Маху ничего не смыслит? Он сопит, точно гиппопотам в болоте. Затея его величества ясна и не требует лишних объяснений: полная отставка царице! Ее место займет вон та, нахохлившаяся, как воробей в непогоду…»
«.. Пенту или с ума спятил, или притворяется полоумным В самые крутые времена Пенту прикидывается немощным или не сведущим в делах человеком. Однажды прикинулся даже глухим. Это очень выгодно, когда человек все может, когда притворство его не вызывает особых подозрений. Сбылось то самое, что шепотом разносилось по дворцовым коридорам. Фараон только подумал, а уж языки разносят его мысли. Такова премудрость жизни. Пробил час. на смену ее величеству идет другая — ее величество Кийа..»
Фараон поглаживает бороду, которая приклеивается к подбородку в торжественных случаях. Приклеивается или подвязывается — это зависит от прихоти его величества.
«…Вот они прибежали на мой зов, словно собаки. И ни одна из них не уступит другой кости, которую брошу им. Брошу, если на то будет моя воля. Догадались ли они о том, что от них требуется, или придется растолковывать им совершенно очевидное, понятное даже слепцу?»
Только Кийа, казалось, ни о чем не думала Глаза ее были устремлены на двух стариков — толстого и тощего. О боже! — неужели подобные развалины могут приносить пользу такому огромному государству, как Кеми? Зачем его величество держит их возле себя, вместо того, чтобы поставить под свое начало молодых — полных сил и решимости, отчаянных в своем упорстве и трудолюбии?..
Фараон спросил:
— Что слышно на Севере, Маху?
Север — это хетты… Это — Митанни. Это — Ретену. Это — Джахи. Север — это непрерывная война — от сотворения Кеми до этих дней, от фараона Нармера до его величества — жизнь, здоровье, сила! Север нынче — это позор для войск Кеми, отступающих, подобно льву, который на брюхе, с рычаньем, лязганьем зубов. Поэтому разговор о Севере — сугубо конфиденциальный…
— Я спрашиваю, Маху, что на Севере?
Его величество грозно приказывает. Его величество может выйти из себя. Через мгновение. И даже не заметишь этого мгновения. Тогда пеняй на себя!
Маху посматривает на Кийю, эдак многозначительно, — дескать, можно ли при ней?..
— Ты слышал, Маху?
— Да, твое величество.
Кийа скашивает взгляд на него — этого тучного человека, из которого — дай срок! — выпустят лишнее. Вот так: перетопят, словно рыбу на жир, и — все!..
Пенту приходит на выручку неуклюжему Маху:
— Твое величество, в арамейской стороне было совершено нападение на наши крепости…
— Как?! — Его величество, кажется, никого не видит. — Как?! На все крепости сразу?
— Нет, на две. Которые близ горы, называемой Муффа.
— Маленькая или большая гора?
— Она тянется с севера на юг. Здесь — два сехена от подножия к подножию. А с востока на запад — половина сехена.
— Гора небольшая, — говорит Кийа.
Фараон согласен: небольшая, можно сказать — горушка. Он кивает ей.
Маху вроде бы приходит в себя. Дар речи возвращается к нему. И он спешит — очень спешит! — сообщить фараону нечто важное.
— Твое величество, я получил сообщение: наши войска в Ретену отступают. Иные полки бежали… в беспорядке.
— Как это — бежали? — Кийа хмурит густые, жесткие брови.
— Назад бежали.
Его величество обращается к ней:
— Когда речь идет о войске, никогда не говорят: бежали вперед. Если даже воины наступают стремглав. Касаясь вражеских спин острием своих копий.
— Да, твое величество, это теперь я усвоила.
И ее пухлые — немного бесстыжие — губы сжимаются в узкую полоску…
