Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон
Из-за серой занавески медленно вышел Нефтеруф. Такой могучий, такой сильный, как колонна в храме Атона, подпирающая тяжелую кровлю. Из-под бровей у него вырывались молнии, способные испепелить все живое.
Ее величество первый раз видела его. Совсем не знала его. Он так не походил на этих ваятелей, созидающих живые камни.
Нефтеруф поклонился в глубоком — глубочайшем, невиданно изысканном поклоне.
— Кто он? — спросила царица Джехутимеса.
— Твое величество, — поспешила ответить на ее вопрос Ка-Нефер, — если когда-нибудь вам понадобится раб, то более преданного не найдешь. Он ходил по улицам с маленькой обезьянкой. А сейчас месит глину. У славного Джехутимеса.
Ваятель утвердительно кивнул.
— Не кажется ли, — прошептала царица, — что он слишком статен для раба?
Ка-Нефер оглядела Нефтеруфа с ног до головы: «… В нем бурлит сила. Кипит, как вода, падающая с высоты на каменное ложе…».
— Твое величество, он будет преданней собаки.
— Это он говорил сам?
— Нет.
— Откуда же тебе это знать?
— Посмотри на него: эти глаза, сияющие, как молнии, эти губы, дрожащие от благоговения.
— В самом деле? Губы, дрожащие от благоговения?
— Ах, твое величество, может быть, я и ошибаюсь.
Царица лукаво улыбнулась:
— Я бы об этом сожалела.
«…Царица совсем не рассердилась. Она снисходительно отнеслась к этому дерзкому мужчине, глазеющему на ее величество как на равную…».
Царица прошлась медленным взором по изображениям своих дочерей и на мгновение остановила его на необычной фигуре Нефтеруфа. Тот стоял, скрестив руки и опустив голову на грудь, точно явился с повинной. Ее величество усмехнулась про себя. «В моем положении каждая живая душа — как-никак опора…»
Джехутимес подал знак Нефтеруфу, тот потянул к себе край занавески, и девичьи каменные головы скрылись. И сам Нефтеруф остался за занавеской. Ее величество свободно вздохнула: уж очень сверкали глаза у этого незнакомца.
— Так он водил обезьяну по улицам? — спросила ее величество.
А принцесса сказала:
— Я хочу посмотреть обезьяну.
— Ты посмотришь, — ответила мать.
— Когда?
— Скоро.
— Завтра?
— Нет.
— Послезавтра?
Джехутимес склонился над девочкой. И сказал ей, смеясь:
— Скора — это через три дня.
Принцесса кивнула так, как это подобает дочери благого бога — правителя великого Кеми.
— Джехутимес, вернемся, однако, к моему портрету. Черточка найдена или нет?
Ваятель не торопился отвечать.
Ахтой подошел к портрету и очертил круг возле уст, — дескать, вот здесь эта черточка. Тихотеп указал на брови и глаза. И невиданной красоты ноздри…
Эта подсказка заставила ваятеля задуматься еще больше. Он подпер рукой подбородок. И молчал, молчал, молчал…
Между тем царица осмотрела портрет со всех сторон. Внимательно. И вдруг вообразила себя покойницей. Вот лежит она в рассоле натрона, предварительно выпотрошенная парасхитами. Как рыба… А это каменное изваяние стоит в изголовье. И улыбается. Чуть выкатив глаза… А еще — нечто худшее. Вот она, по наущению ее соперницы Кийи и по приказу фараона, зашита в мешок и нежно опущена в воды Хапи. Опущена живая. Ей нечем дышать… Ее убили!.. А это каменное изваяние стоит на своем месте и улыбается. Чуть выкатив глаза. Изогнув шею изгибом красоты…
У ее величества задрожали колени и чуть не подкосились ноги. Однако быстро совладала с собой: нет, она не выкажет слабости! Ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Ни сегодня, ни позже!
Джехутимес сказал, не отрывая глаз от розового камня:
— Твое величество, мои помощники правы. Но остается решить: искать ли эту черточку под глазами, у верхней губы или у нижней?
Ка-Нефер звонко рассмеялась:
— Я полагаю, что совет Ахтоя и Тихотепа не стоит очень дорого, если надо что-то уточнить. Но пусть они не будут в обиде!
— Разве не простят они шутки такой красивой женщине? — проговорила царица.
— Простят, твое величество! — Джехутимес похлопал по плечу Ахтоя, а потом — Тихотепа. — Они способные, очень способные ваятели. Еели бы не они — не их глаза, не их руки! — Джехутимес запутался бы в сотне странных загадок, которые каждое мгновение задает нам искусство ваяния.
Это были великодушные слова. Ее величество оценила их. У нее перед глазами пронеслись картины прошлого, когда она стояла здесь, рядом с ним, среди глины и гипсовой муки. Как счастлива была она и каким долговечным казалось счастье! Даже любовь. И его клятвы.
— Пойдем отсюда, — сказала царица Ка-Нефер, беря за руку принцессу. Какая-то неукротимая сила заставила ее обернуться на занавеску: там, в складках ее, стоял Нефтеруф, прекрасный, как изваяние. С черными молниями в глазах…
Сорру, сорру, сорру…
Что есть человеческая жизнь? Неужели тени на стене, как утверждал некий древний писец? Неужели же блики на воде, как говорил другой? Почему Сорру грустна?.. К чему эти мысли о тенях, о смерти?..
Она лежит нагая. Ее груди глядят в стороны, как два упрямых ягненка. У него в глазах качаются тени. Те самые, о которых говорит Сорру. Эдак, чуть шевеля губами, говорит. Вроде бы про себя. Она лежит на циновке, и тело ее смуглое, как циновка. А если взять ее пальцы в свои? Что скажет она: неужели и пальцы — тени, круги на воде, миражи в пустыне? Вот эти пальцы, тонкие, как тростинки.
Он говорит ей:
— Я сожму пальцы.
Она молчит.
— Раз ты молчишь — я сожму.
У нее даже брови не качнулись.
— Еще сильнее? Не будет больно?
Глаза ее грустят. Она пьет вино.
— Неужели не больно?
…Разве это вино лучше арамейского? Разве на далекой ее родине не такое же вкусное вино? Даже лучше!..
— Я поломаю твои пальцы…
Как далекий сон, встают воспоминания о рыжей земле и голубых реках. Это же было вчера! Всего пять лет тому назад! Неужели не будет предела этому сну?..
— Они сейчас хрустнут, и ты останешься без руки.
Как это люди сходят с ума? Не те, которых кусают бешеные собаки. Не те, на которых нападают бешеные волки, а люди, которых ничто не кусает, кроме клопов или вшей…
— Нет, мне жалко твоих пальцев. Лучше я их поцелую.
Берут человека и отрывают от родного двора, от крова, от земли и везут далеко-далеко. И там — где далеко-далеко — человек сходит с ума. Или просто теряет рассудок, полагая, что так и должно быть. Такой человек превращается в тень, которая на земле в неяркую погоду…
— Если ты не перестанешь мечтать — я рассержусь.
— Я не мечтаю.
— Ты думаешь о своем возлюбленном?
— О ком?
— О возлюбленном.
— Это еще кто?
— Послушай, Сорру, ты хочешь, чтобы я поверил, что ты ни о ком не думаешь?
— Не хочу!
— Что значит — не хочу?
— Это значит, что я думаю. Именно. Крепко. До сумасшествия.
Тихотеп привстает Немножко отодвигается от нее. Чтобы видеть Сорру получше. Ваятели привыкли отступать на шаг, чтобы лучше примечать разные мелочи на изваяниях из камня или гипса.
— Я спрашиваю: где ты сейчас мысленно? Почему не со мной?
— Сказать тебе правду?
— Да! Да! Да!
Сорру перевернулась на спину. Ее маленькие груди как неспелые груши. Тело ее вроде бы дубленое. Словно в жилах у нее не красная кровь. Розовы только щеки да мочки ушей. И ноги у нее красивые: такие длинные. Ступня тоже совсем розовая. Будто только-только родилась Сорру, будто вовсе не ходила пешком. И ногти на ногах огненные: они накрашены, и они блестят. У нее золотистый лобок. Такой солнечный треугольник под упругим животом. Золото ее подстрижено — жестковатое. Чуть-чуть. Его ладонь ложится на треугольник Прикрывает его. Совсем. И она шепчет: «Не надо. Я не могу думать». Сорру убирает его руку и — снова светит треугольник, такой озорной. Будто нарисованный живописцем…
— Вот ты спрашиваешь меня, Тихотеп, почему я не с тобой. А где-то далеко. Мыслями своими.
— Да, спрашиваю.
— Вот мы лежим с тобою здесь, у тебя. На твоей земле. А если бы было не так?..
— Как так — не так?
— Мой это был бы дом! Моя земля!
Тихотеп удивился:
— Твоя земля?
— Да. Где-нибудь на оазисе арамейской пустыни.
— Я бы так же горячо обнимал тебя, — сказал он.
— А потом?
— Не понимаю.
— Обнял бы. А потом?
— Любил бы тебя. Думал бы о тебе.
— Не верю! У тебя в голове было бы другое.
— Что же, Сорру?
— Твоя страна! Признайся, что было бы так!
— Верно, я бы умер, — сказал молодой ваятель.
— От грусти?
— Да.
— Ты мечтал бы о своем Кеми?
— Да.
— Вот видишь?! — Сорру уставилась на потолок. Глаза у нее тоже были голубые. А там, где зрачки, краска чуть погуще. Он называл ее Синеглазкой. Он прижался щекой к ее щеке.
