Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон
«…Вот так, с прекрасной женщиной, порхающей, как мотылек, лежишь и вдруг убеждаешься, что она мыслит и полна забот. И горя, горя полна!..»
— Послушай, Сорру, а ты не можешь не напускать грусти на себя? Или ты хочешь, чтобы и я вспомнил все невзгоды? Вспомнил для того, чтобы поплакаться, пожаловаться тебе. Я так жаждал этого часа — ты же смотришь куда-то вдаль. В самое небо.
— Ты должен знать, что я из мяса и костей.
— Знаю
— Что в голове у меня тоже бродят мысли.
— И это знаю.
— Что могу грустить. И даже заплакать.
— Заплакать, Сорру, можешь. Это даже к лицу тебе. Я не люблю хохотуний, которым все трын-трава. Но согласись: грусть не чисто женское дело.
— Мужское?
— Скорее всего!
Он наливает вина и подносит ей. Она не двигается. Тогда он ставит чашу меж грудей. Склоняется над нею и пьет вино. Она говорит:
— Налей и мне.
Он спешит исполнить ее желание. Чаша полна до краев. Ваятель едва держит ее в руках, чтобы не пролить. Сорру живо садится. Вот прильнула к прохладным краям горячими губами. Очень хорошо вино!
Она говорит:
— Еще!
Тихотеп снова наполняет чашу. Она:
— Еще!
Вино — красная кровь — из одного сосуда переходит в другой, более прекрасный. И губы ее точно приросли к чаше.
— Еще!
Тихотеп озадачен: наливать ли?
— Еще!
Надо подчиниться. Не часто же приходится угощать вином такую красавицу, как Сорру. Однако Тихотеп не перестает спрашивать себя: «Что же будет потом?» Пьяный мужчина вызывал в нем чувство брезгливости. А пьяная женщина? Пусть даже красивая? Нет, не мог он представить себе, как будет выглядеть пьяная Сорру. Она совершенно нагая, очаровательная в этой наготе — зачем же еще и вино?
Сорру показала глазами на пустую чашу. Он сказал: «Нет».
Женщина продолжала упрямо смотреть на чашу.
— Нет!
Ваятель был тверд в своем решении. Почти тверд. Сорру погладила его руку мягкой, как детская рука, ладонью, и он подчинился. Размяк. Нельзя не угодить такой красавице, как Сорру…
Она сделала глоток. Еще глоток. Великая сила таилась в этом вине, и зрачки ее делались все темнее и темнее, а в самой середине их разгорался огонь любви. Жаркий огонь!
Сорру не допила. Отстранила его руку:
— Нет. Вино не помогает.
Волосы распущены. Груди обращены в разные стороны. Губы полуоткрыты, и в них голубой луч луны. Зажатый меж гранатовых губ.
— Я не хочу вина. Я хочу говорить. Мужчины не любят лишних слов. Те, которые приходят в задние комнаты лавки Усерхета. Они платят и требуют ласки. Не желают слез. Вот подружке Май очень хорошо. У нее в голове — ветер. Ей все равно, где жить…
— А тебе, Сорру?
— Мне — нет.
— Разве прекрасный Ахяти — «все равно где»?
— Да.
— Тебе здесь не нравится?
— Нет!
— Весь мир мечтает жить в Ахяти.
— Это только кажется тебе. И вашему фараону. Я предпочитаю свой родной оазис в каменистой пустыне.
— И грязь?
— Может быть, и грязь. Родную.
— Накинь на себя платье, Сорру. Я не могу разговаривать. Я начну тебя целовать.
Она оделась. О, эта прозрачная, обтягивающая тело одежда, сотканная из лучей солнца, звезд и луны. Теперь уже все равно: одета она или нет…
Солнце садится за желтыми песками Западной пустыни. Тени ложатся на землю — длинные и мрачные. Здесь, среди тенистых деревьев, под высоким навесом простой, но удобной беседки, казалось, стынет высокая тишина. Такая предзакатная. Открывающая дорогу любви и бурным ласкам. И небо в одну масть с ее глазами. И небо высокое, как шатер над миром. Как сама тишина.
— Я ненавижу вас, — сказала Сорру твердо.
— И меня?
— Не знаю. Кеми — враг своих соседей. Ваш фараон жесток и не прощает обид. Я хочу умереть!
Она не плакала. На глазах ее — ни слезинки.
Он смущен. Не знает, куда девать руки. Всего себя. И краснеет. И бледнеет. Что он слышит? Какие слова?
— Ваш фараон превращает в рабов таких, как я. Он отрезает руки павшим врагам. Он принес горе нашему оазису.
Тихотеп слушает ее речи. Он терпелив. Сносит обиду, которую никогда не причинял другим. Его ругают за то, в чем неповинен. Она дышит ему в лицо. Бросает колкие слова. В ней просыпается азиатская тигрица…
Она говорила долго. Пока не зашло солнце. Не прикасаясь ни к вину, ни к фруктам. Говорила о доброте, о терпимости, о любви к маленьким оазисам и их обитателям. Призывала к пощаде и снисходительности. Но кого? Тихотепа, который не оскорбил ни одно каменное изваяние, не то что живую тварь.
Слова ее казались молитвой, обращенной к богу. Но какому? Богу Кеми или арамейскому? Какому богу? Она говорила о душах, широких, как морг, как Великая Зелень, как небо. О сердцах, гул которых краше звуков флейты, ибо они, эти сердца, очень добрые. Казалось, не замечала его. А может быть, позабыла о его существовании? Эта маленькая женщина из лавки Усерхета…
Прошло много времени. Слова ее текли, как в чистом роднике, — лаская слух, будоража сердце. Он время от времени присматривался к ней — маленькая Сорру превратилась в мудрую женщину. Неожиданно пришла кощунственная мысль сравнить ее с царицей. Он тут же отогнал от себя эту мысль, ибо сравнение не шло на пользу ее величеству… Эта маленькая женщина из лавки Усерхета…
Она замолчала.
А он ждал.
Сорру сидела, обхватив руками колени. Которые больно давили на непокорные груди.
Тихотеп ждал. Кончила? Не кончила. Собирается с мыслями? Нет, она выговорилась. Сорру опустила глаза. Опустила голову. И волосы ее коснулись земли.
Он начал осторожно. Скорее всего неуверенно. Знал неплохо все, что относилось к ваянию, к искусству вообще. А тут волей-неволей пришлось говорить о войне и мире о людях различных стран. Тихотеп почувствовал скудость своего ума. Нет, он не имел представления об арамейцах, их земле и жизни. Никогда не видел в глаза страну Джахи. Остров Иси знаком ему только понаслышке. Та-Нетер — далеко. И он не подымался выше первого порога. Не воевал. Не был ранен. Что же он мог сказать? Ей, которая оторвана от родного очага, от матери и отца, от братьев и сестер? Которая познала унижение под чужим небом, голод и холод?
И он стал припоминать слова его величества, которые слышал, о которых рассказывали ему. Взял ее руку в свою, поглаживая запястье — нежное, как лепесток полевого цветка.
— Сорру, я хочу сказать тебе нечто, и у тебя откроются глаза. Это слово будет правдивым, ибо не раз слышал от его величества. Постараюсь отметить изъян в твоем рассуждении. Сделаю все, чтобы разумом поняла меня, поняв меня — стала снисходительной к той стране, где обрела кров.
— Какой кров? — едко спросила Сорру,
— Обыкновенный.
— Ты называешь кровом лавку Усерхета?
— А что?
Сорру усмехнулась:
— Что бы сказал ты, если бы на моем месте оказалась твоя сестра?
— Моя сестра?
— Да. Родная. Пусть даже дочь твоего дяди. Что бы ты сказал?
— Я не думал об этом.
— А если поразмыслишь?
Она была настойчивой. Обхватила руками его шею, привлекла к себе Тихотепа — совсем близко, заглядывала ему в глаза, как в щелочки, через которые ей будто мог открыться новый мир.
«…Как же я не сообразил, что люди есть люди во всей вселенной? Вот еще один пример: Сорру! А ведь казалась она беззаботной пташкой…»
— Сорру, я скажу сейчас то, что скажу: вот уж десять лет Кеми не ведет войны…
— Кто тебе сказал? — Она не разжимает рук, которые вокруг его шеи.
— Это знают все.
— А я?
— Что — ты?
— Ты говоришь «все», — значит, и я. Но я свидетельница другому: война не прекращается! Она кипит на границах Кеми…
— На нас нападают… Вот и война, значит…
— За что же ненавидят вас?
— Кто ненавидит?
— Все!
— Я могу сказать одно: ни один наш воин не перешел рубежи по приказу его величества. Кеми подает примеры благородства. Соседи наши уважаемы нами, словно это — народ Кеми. Имеется строжайший приказ о том, чтобы мир и дружба царили на границах Кеми с сопредельными странами. Это хорошо известно — можешь мне поверить!
— Так почему же гибнут люди и не прекращается звон мечей и ржание обезумевших коней?
— На нас идут хетты, князья Ретену, ваши князья, царьки Джахи, князья Эфиопии. Это они теснят наших воинов. Поверь мне, Сорру! Вот мнение фараона: он не желает войны с соседями!..
— Тогда об этом должны быть уведомлены соседи.
— Это уже сделано!
— Когда?
— Десять лет тому назад. И пять лет назад. И три года назад. И три дня назад.
Она отпустила его. Даже отстранила от себя. Правда, не грубо, ибо он казался сущим младенцем. Который взирает на мир пустыми глазами. Она сказала ему об этом своем ощущении. Тихотеп, к удивлению Сорру, согласился. Ухмыльнулся. Эдак горько. Подумал и сказал:
