Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I
Да, злой рок преследовал народ везде, тузил его; не счесть людских жертв и потерь надежд для всех, желавших во что бы то ни стало остановить насилие на Аппенинах. И сколько предпринималось для этого усилий. Новый скорбный звонок для мира? Неужто он еще не слышен? «Сатана там правит бал…». Сердце сжималось, стоило лишь подумать об этом. Женщины повздыхали.
Городские голуби толклись, слетаясь, пыжась и воркуя, на асфальтной площадке, обогреваемой снизу теплом проложенной трубы.
XXI
Той переводчицей, с которой прибыл в Ленинград живой, безалаберный, балагур Андрес, служила в Испании Лена Образцова, знакомая Шуры, студентка. Смелый человек.
Тогда Лена училась в институте «Интуриста» (здание — на Исаакиевской площади): хотела стать переводчицей именно испанского языка, потому что увлекалась всей испанской культурой. Весной 1937 года здесь вдруг появился приятный молодой человек. Из Москвы. Вежливо стал опрашивать девушек: — «Не хотели бы вы, студентки, сначала поехать и поработать на практике»? — «Да, конечно! — отвечали ему девушки заинтригованно. — А куда? — скажите». — «Туда, где тепло», — говорил загадочно заезжий. У желающих попрактиковаться стали проверять анкетные данные. У Лены оказались они прекрасными: она — из семьи рабочих; а ее подружка Галина, к ее огорчению, не прошла: ее предки принадлежали к дворянскому сословию. И какой-то дальний отпрыск осел не то в Парагвае, не то в Бразилии. Не смешно.
Но, хотя москвич и «темнил» (известно, чтобы не было излишней трескотни), девчата и сами вскоре поняли, что тут к чему. Слишком близко — на самой поверхности — лежала причина того; все было и слишком серьезно, чтобы не знать ничего. Ведь весь-то мир всколыхнул кровавый марш-мятеж франкистов в Испании, нацеленный против собственного же народа. И советские люди, тоже протестуя, не переставали митинговать и собирали средства в помощь страдающим испанцам, и записывались в добровольцы. Хотели отстоять республику.
— Ну, вы не раздумали? — спросил москвич у девушек, отобранных уже в группу «практикантов».
Никто не отказался сгоряча.
Тогда всех определили на курсы усиленного изучения испанского языка. А читали его и также французский институтские же переводчицы-старшекурсницы, уже побывавшие в Испании. Читали больше с привлечением разговорной речи. Потом их, девушек, водили в тир. На площади же — в чердачное помещение. Лене дали в руки пистолет. И, как выяснилось, стреляла она неплохо. Возили их после и на Литейный проспект в тир — тоже пустое, специальное помещение.
И снова, когда они все прошли, спросили у них:
— Ну как, вы не раздумали? Никто? Отлично…
А потом, идя по набережной Мойки, Лена и ее подруга Фаина сами себе заудивлялись:
— И как легко и просто мы согласились! Несмышленыши!.. Сопливки!..
— Будто это — съездить в Тулу, чтобы сесть там за самовар и попить чайку с тульскими пряниками!
Лена наконец не утаилась, рассказала обо всем отцу; он был у нее — старый коммунист, и сразу все понял, как явный стойкий заговорщик. Матери же Лена сказала, что едет на практику. На юг. И, конечно, как бы оттуда потом писала ей письма — о том, что тепло, она купалась, практика хорошая. Получая такие письма, мать ее удивлялась только одному — почему ее письма идут через Москву, и все.
И вот стая новобранниц рисковых, замирая, отправилась поездом в Москву. Здесь высокое начальство строго проинструктировало их, глупышек, как следует им вести себя в кружной и небезопасной дороге и в самой Испании воюющей, где они будут странствовать под чужими, вымышленными именами. Таковы условия. И об этом никому ничего никогда не говорить! Затем они захаживали и в вещевые магазины и в ателье пошивочные — подбирали для них соразмерные платья, обувь. А все прежде ношенное ими велели отослать домой с такой припиской: им выдали на факультете деньги в счет практики, и они купили себе нужные вещи, а эти покамест не нужны…
К ним присоединились еще студентки из Москвы и других мест — всего собралось человек пятьдесят. Опять поехали поездом — через Ленинград в Мурманск. Здесь, в порту, сели на непассажирский теплоход. Вся его команда, вероятно, уже знала, кого они принимают; к ним очень тепло, по-братски отнеслись моряки — уступили им свои каюты. Только тут девушки посерьезнели наконец. Начали осознавать могущую быть опасность. Невероятно как!
Когда судно затемно проходило Кильский канал (самое опасное место: Германия открыто поддерживала Франко и бомбардировала в Испании намеченные цели), им велено было даже не разговаривать друг с дружкой. Чтоб не выдать своего присутствия. Сошли на берег только в Гавре. Увидели красивые французские домишки. Уж отсюда, сев в вагон, приехали в людно-оживленный Париж; окна были не зашторены, но закрыты. А вскоре путешественниц пересадили на Тулузский поезд, чтобы ехать дальше, к югу, в вагоны смежные, второго класса. И так они, никуда не выходя, приехали на границу с Испанией, в которой уже год длилась гражданская война. После проезда многокилометрового туннеля одна республиканская охрана передала группу русских девушек в распоряжение другой. Все делалось по-быстрому.
После видимого благополучия во Франции прибывших в Испанию девчат сильно поразили руины, хаос (были разбомблены вокзал и постройки), непривычная обезлюденность и запах гари, настороженность и озабоченные лица сопровождающих испанцев. Русских переводчиц усадили в присланные из Барселоны большую — типа пикапа — открытую автомашину и в легковушку; все поместились, бешенно помчались по дороге. Под сто километров, верно, — медленней испанцы и ехать не умели. Даже по гористой местности. По-над самой-то бездной. Девчата уж понатерпелись страху…
Да, они впервые видели и сверхъестественную живописную роскошь. Солнце зверски ярчило. Высокогорный серпантин петлял вдоль берега, плывя над изумрудным морем с ползущими в нем букашками-корабликами; кругом, по склонам, складкам гор местами багрово-рыжего цвета и в долинах простирались бесконечные апельсиновые, мандариновые и иные плантации, сады и виноградники. Темнели, нависая, уступы.
В довершении всего подъехали к дому, утопавшему в гортензиях. И тут среди испанцев в полувоенной форме, защитного цвета кителях, толпились наши узнаваемые военные — смугловатые (уже позагорелые, обветренные, поцарапанные), на ремне через плечо висели у них маузеры еще в деревянной кобуре. У некоторых. И у ближайшего советского танка копались и шумно разговаривали измазанные танкисты, воспользовавшиеся временной передышкой между боем.
Все-все здесь, в Испании, было черезчур. Отступления и наступления, и неопределенный фронт; и большая игра западных господ в нейтралитет; и приказы нелепые, порой анархические, и сговоры, измены, и паникерство. И не доходящая по назначению огромная помощь из СССР. Республика пала.
Лена пробыла здесь девять месяцев. Чудом вернулась домой.
Егор, отец Лены, очень беспокоился за нее, был вне себя, оттого что согласился отпустить в самое-то пекло; он следил за тем, что происходило в Испании, с картой в руках — вздыхал, не спал: известно, легче-то самому все делать… А впоследствии, когда Фаина возвратилась в Ленинград (уже в 1938-м году) — несколько пораньше, чем Лена, — и зашла к ее родителям с Лениным поручением, она проговорилась при ее матери, тети Варе. У той вмиг глаза округлились, сердце зашлось:
— Как же так?! Почему же мне, матери, не сказали правду?
— Да если, Варенька, — внушал Егор, — сказать тебе сразу об этом, — тогда ты не дала бы спокою и мне — терзалась бы день-деньской…
— Еще бы! Ведь она там не на зрелище корриды… Боже правый!..
— Девочки наши несут жар сердца… Где они научились этому?
Перед начавшейся блокадой Ленинграда Лена забеременела. И чтобы выкормить ребенка-дистрофика, она пошла служить в военную часть, делилась едой с ним и родными.
Ее молодость ушла от нее. Какая из себя — Лена и не видела.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Автобус ладно катил себе, бренча и пыля, за Ржевской деревней Хорошево, той, в уцелевшей избе которой Сталин, тайно въехав, летом 1943 года, в дни битвы под Курском, принимал генералов и ночевал. А как только выкатил автобус выше, так встречь очень величаво вынеслась и клонилась, зеленясь, вся приречная долина с пролитым там вдали пояском реки. И уж наверху шофер, затормозив, по-хозяйски возгласил:
— Эй, молодежь, ваш молокозавод! На выход!
— Да, спасибо же! — С этим Антон и Оленька и вышли, не мешкая, на обочине большака, у склона. Что их озадачило тотчас: а куда они попали? Куда нужно? — ведь не виделось ни поселка, ни каких дорожных указателей; лишь угадывалась под ногами хоженая тропка, петлявшая вниз по зарослям полевым. По уговору с Оленькой Антон отдыхал нынче у своих родных в Ромашино, а Оленька — у отцовских стариков в Абрамовке, что рядом, и они сегодня заехали в волжское верховье с тем, чтобы разыскать и навестить и ее родню по матери — был сей наказ материнский. Благожеланный и такой душеугодный.
