Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I
Янины сестры при царе служили горничными, а при Советской власти стали служить женами своих мужей; ходившие в прислугах, безграмотные, они выбрали себе в мужья мужчин из тех, кому мыли и стирали, — дельных, толковых. Например, третья — Настасья, совершенно неграмотная, замужествовала за Авдеем Сидориным, имевшим в то-то время пятикомнатную квартиру и автомашину. И нажила с ним шестерых детей. Не работала она ни дня нигде на службе. Авдей был большим начальником. Обеспечивал всем. Семья не нуждалась ни в чем. И вдруг он умер: инсульт! Она даже пенсии ни за себя, ни за него не получала. И вот меньшенькая доченька Аллочка, уже вкусившая блага, взбесилась, наговаривала:
— Ой, какой кошмар! Была со всем, стала ни с чем. Жизнь моя грохнулась под откос. И дура же я набитая, что не залучила этого Севостьяна… — Ее развратило смолоду благо незаслуженное. Оно сослужило ей плохую службу.
— А где это видано, чтобы жареная рыба и жареные птицы сразу подавались бы, — сказал ей как-то Игнат Степин. — Тити-мити надо иметь.
Брат Павла Егор тоже поработал мастером на «Красной Баварии», где варили пиво «Баварское», «Мюнхенское», после — «Жигулевское».
Молодежь тогда не пила водку. Для фасона разве что опрокидывала по стаканчику.
Необъятный перелом сметал в стране все прежнее, революционный радикализм и бессмыслица чаще всего управляла эмоциями вождей, а те вождили вместе со своими женами, как могли, массами. Были бы только под рукой эти управляемые массы.
После смерти в январе 24 г. Ленина, гроб с телом которого в 28-ми градусный мороз внесли в Мавзолей Сталин, Молотов, Бухарин, Каменев, Рудзутах, Томский (как же скоро они разошлись, размежевались по своим партийным пристрастиям), — после него единственным вождем революции считал себя Троцкий, признанный трибун, и не признавал тут никого другого. Уже, выходит, культивировал себя. Он-то ставил радикальнейшую программу: «Рабочий класс может приблизиться к социализму лишь через великие жертвы, напрягая все силы, отдавая свою кровь и нервы…» И злонамеренно решал-расшифровывал для всех страждущих: «Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной, человеческий род, застывший homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки…». А у этого сверхучителя находилось немало сторонников и последователей, которыми он козырял, не таясь, в партии и в Красной Армии, людей, обделенных постами, обиженных, склонных к авантюризму, желающих распустить крылышки.
Партийное брожение выплеснулось наружу, не сдерживалось; Зиновьев и Каменев создали оппозицию Сталину, отвергавшей курс на индустриализацию и коллективизацию в стране. Но мотор переустройства уже был запущен. Везде требовались знающие профессионалы. И нужно было их готовить, приглашать зарубежных спецов.
Проводились кадровые чистки, и отцовская история с раскулачиванием для Павла была неприятна. Разок она заикнулся по-простецки о том секретарю парткома, так тот брезгливо осек его:
— Ну, и дурак же ты, Емеля!
Павел прикусил язык. И в партию не вступил.
Столь мелкие прегрешения трудоголиков забывались, ибо появлялись новые вредители; не без них — ведь шло активнейшее промышленное строительство, строилось жилье и очаги культуры. Из людских кадров выжимались все силы, поторапливали их. Так, во время обеденного перерыва в большой ремонтно-механический цех завода приходил парторг и объявлял:
— Товарищи, проводим собрание! Попроще… Закусывайте и давайте-ка к трибуне. — Т. е. к любому возвышенному месту, чтобы видно было.
Много позже Павел признавался знакомым, что если бы не Яна, он бы ни за что не женился бы ни на ком, не завел бы себе такую обузу — детей.
— Деточки нынче пошли — деспоты! — Говорил он. — Чтобы мои родители из-за меня отложили какое-то дело — никогда! А тут подожди, родитель, — давай качай! Не то визг подымут отчаянный — уши затыкай. Нет, был бы я чистым охламоном-бабником. Никакого спросу с меня!
Чего ж, не геройствовать: он с каждой второй красоткой и не красоткой переспал! В том числе и с сестрой Яны — оскандалился…
На то его закадычный приятель, тезка, в очередной раз поведал:
— Тут приехал ко мне великовозрастный сын Петруха. Так сразу же посыпались звонки от женщин — сразу его захапали. А одна евреечка, — он принес мне ее фотографию, так что имею некоторое представление о ней, — ни на минуту не выпускала его из поля своего зрения. Звонит. Я говорю: «Он ушел на свидание». — «Ну, я завтра позвоню». А он как разговаривает с ними: «Богиня моя»! «Божественная»! «Давай, давай, салют»! Вот и весь разговор. Начал же он свою деятельность на этом поприще с того, что переспал с женой своего неблизкого товарища. Лена, моя вторая жена, говорит ему: «Паша, как же это можно»? — «А что»? — «Это же безнравственно». — «Почему? Она хочет так». — «Но она же жена другого». — «Ну и что же. Если ей хочется иметь еще и меня. Вы, Леночка, отстали от жизни…».
Что с ним говорить! Махнет она в бессилии рукой, и все.
Я молчу. Держу нейтралитет. В этом деле бесполезны словопрения, советы. Коли и сам не без греха. Спросил только у сынка: «Ну, а если муж ее застанет вас, намылит вам шею»? — «Не застанет». — «Это что же у них французская любовь»? — «Вот именно: она направо, он налево». — «Смотри! Не погори на этой-то французской любви…».
А мы еще бухчим, что экономика у нас шатается…
Павел умолчал о том, что и все-то мужья трех Яниных сестер, хотя один из них и был полковником-евреем, тоже путались с любовницами, не пропускали их. Бесспорно сестры знали своих муженьков, как облупленных, но не ершились попусту; у них были свои женские интересы, виды. Тамара, например, училась заодно с мужем Владиславом в Воздушной Академии по самолетостроению; она вместе с ним, став «инженер-сантехником отопительной системы», уехала на Украину, в город Проскуров. Уехала на строительство аэродрома. Но ни одного аэродрома нигде не построила. Другая сестра, Нина, жена политрука Виктора, выпускника Толмачевской Академии направилась за ним сначала в город Пушкин (куда иголка, туда и нитка), а затем, с началом войны, все семьи военных препроводили на Урал, под Уфу. Лишь младшая сестра, Ирина, родившая двоих мальчишек, взбунтовалась против мужниного вероломства — выгнала его из дома напрочь; оттого и сама же шибко, жестоко пострадала, оставшись навек незамужней и оставив сынов без отца. Она жила в Севастополе. О ней болела душа Янины.
XIX
— Ой, какое чудо! Шура, ты ли? Здравствуй! — востря глаза и всплескивая подвижными руками, Янина, прежняя, загорелая, в том же сниспадающим с плеч платье и в модной шоколадного цвета беретке с розочкой, с темными кудряшками-локонами, столкнулась нос к носу с идущей по проходу вагона (поезд отбыл от перрона Сестрорецкого курорта) Быстровой, бывшей сокурсницей, одетой еще более изысканно, может быть. Как-то не по-нашему. — А я только недавно подумала о тебе: пропала и пропала…
— Да, Яночка, голубушка, нарочно не придумаешь, — торопилась сказать Шура. — Я очень рада!.. И я вспоминала — гадала… Не только тебя…
Они присели на дощатое сиденье.
— Куда ты будто исчезла пару лет назад? В монашки, чтоль, ушла?..
— Я только что приехала их Германии.
— С чего?.. Не шутишь…
— Я замужем за немцем.
— Как? Ты нормальная?
— Конечно! И он, Курт, вполне нормален. Инженером у нас работает. Контрактник.
— Ничего себе!.. Форсонула… отхватила себе милого…
— И — большое дело, Яна! Баба мимо не прошла, и все.
— Небось, по-разумному же выбрала?..
— Как смогла, подружка…
Они засмеялись.
— И теперь, вишь, беременна…
— А я, Шура, сразу так и не приметила… Ну, поздравляю!..
— Ой, я-то и сама спервоначально не замечала за собой ничего такого, святая простушка. Правда, стало непонятно мутить меня. И накатывал запашок несимпатичный, отчего я просила, чтобы форточку открыли. Пока одна засупоненная тетенька в упор не спросила у меня: — «А ты, милочка, того — не подзалетела, чай?» — Я, конечно же, остолбенела, возмутилась сильно.
— Да, все нежданно приходит к нам… Прошу: рассказывай!..
И бывшие подруги жадно проговорили до самого приезда на Финляндский вокзал.
Благоприобретенный муж Шуры Быстровой, немец Курт, был, по-видимому, стоящим специалистом, востребованным по международному контракту; он бескорыстно помогал восстанавливать и налаживать у нас, в СССР, производство, в том числе и стекольное, все порушенное с невиданным послереволюционным ожесточением в борьбе за власть всех противоборющихся героев. Ведь геройствовало беззаконие. Однако, если оглянуться, можно хорошенько разглядеть, что свару-то всеобщую затеяли-таки с самого начала сытые, имущие, одуревшие от достатка, роскоши, захотевшие заполучить еще большее…
