Фаина Гримберг - Клеопатра
— ...Я будто весь вошёл в тебя с войсками!..[33]
Стихотворение было написано как монолог полководца или кого-то, желающего сделаться полководцем...
Ночью сёстры обсуждали между собой стихотворение Иантиса.
— ...Не имеет ли он в виду Полину? — спрашивала Арсиноя.
— Я думаю, он говорит вовсе не о любви к женщине, он говорит о своей мечте! В сущности, ты и он — похожи, оба мечтаете... — Маргарита хотела сказать: «о несбыточном!», но проявила благоразумие и не сказала. — ...На этих своих мечтаниях вы и сойтись можете...
— Перестань об этом...
— Я не такая развратная, как ты! — Маргарита смеялась, заражая смехом Арсиною. — Я всего лишь полагаю, что вы можете подружиться!..
— О чём же он мечтает? — Арсиное доставляло явное удовольствие говорить об Иантисе и всерьёз рассуждать о предметах, совершенно простых, как будто они сложные!..
— Ты хочешь стать почти царицей, а он — почти полководцем!..
— Опять смеёшься надо мной, змеючка!..
Они смеялись обе...
— Не змеючка... Не змеючка!.. — повторяла Маргарита сквозь смех прерывистый... — Не змеючка, а живое воплощение Исиды, покровительницы плодородия!.. И не смеюсь, а дружески иронизирую!..
Но ещё через два дня им было уже не до бесед бесконечных девичьих о любви. Явился посланный от царя Птолемея Филопатора и передал царице-супруге Клеопатре Филопатре приказание ехать тотчас во дворец главный и прийти в малый приёмный зал. Она ничего не отвечала, но по уходе посланного немного поколебалась, не стала советоваться с Арсиноей, велела Хармиане распорядиться о царицыном выезде. Заглянула в комнату Ирас, та, развернув широко папирус, читала свой любимый Платонов диалог — «Пир». Услышала шаги, отложила папирус, встала, смотрела пристально, в готовности следовать за своей Маргаритой... Царица коротко сказала, что надо ехать во дворец к царю... Приготовили закрытую разукрашенную повозку... Во дворце брата-мужа Клеопатра быстро направилась в кабинет Потина, то есть в бывший кабинет покойного Птолемея Авлета! Однако стражи очень учтиво сказали ей, что не велено пропускать даже царя и царицу, потому что происходит совещание царских ближних советников о неотложных государственных делах... Она не стала тратить время на споры, а круто повернувшись, двинулась к парадной лестнице, чтобы уйти из дворца. Ирас, Хармиана, три воина из её собственной охраны следовали за царицей. Но никого из дворца не выпустили, уже без каких бы то ни было объяснений... Один из ближних служителей царя, из тех, что ведают убранством дворцовых покоев, кланялся ей и просил настоятельно позволения проводить её в малый приёмный зал. Она сделала повелительный знак своей свите...
— ...Нет, нет!.. Великая царица!.. — Он в перегиб сгибался. — Великий царь желает беседовать с тобой наедине!..
Выхода не было!.. Совсем недавно была она в своём доме, была свободна, просто-напросто жила, и чувствовала солнечный свет, и время двигалось, текло свободное, медленным мёдом... И вот теперь больно для неё сжалось время... И может быть, это её последнее время! Последнее время её жизни!.. Бросила взгляд, переполненный, плещущий в глазах широких отчаянием, на Ирас. Вот её защита — Ирас! Если Ирас ничего не придумает, не найдёт путь к спасению, никто не спасёт Маргариту! Никто не станет спасать! Сейчас убьют! Даже не на площади, как Веронику, а тайно... задушат, наверное!.. Задушат Маргариту!.. А она ещё не любила, не любила так, как Вероника!..
В малом приёмном зале сидел царь-супруг. Ему уже исполнилось четырнадцать лет, пошёл пятнадцатый. Он казался взрослым, едва ли не восемнадцатилетним. Он очень вытянулся со времени той странной свадьбы, это было видно даже когда он сидел. Хрупкость подростка сказывалась лишь в худобе и в некоторой тонкокостности длинных рук, запястий. Маргарита заметила россыпь чёрных точек над его верхней губой — он уже брился, хотя особой нужды в этом, конечно, не было. Почему-то зрелище этих следов тщательного мальчишеского бритья усилило в её душе страх. А чёрные глаза её мужа были глазами уличного александрийского мальчишки. Он хотел быть мужчиной уже сейчас, когда ещё не мог, в сущности, сделаться истинным мужчиной; и потому что он ещё не был мужчиной, он ненавидел женщин за то одно, что ещё не мог сближаться с ними телесно... Маргарита силилась подавить страх в своей душе... Неподалёку от кресла, на котором сидел мальчик в лёгкой одежде, стояли рядом: Теодот, глядевший как обычно, грустновато-насмешливо-умно, и Акила, как всегда щеголеватый и с мечом коротким обоюдоострым на поясе, в узорных серебряных ножнах. Она сразу поняла, что как бы она себя ни повела сейчас, она стоит перед ними как виноватая, и сила — за ними! Сила была привлекательна для неё, но она не хотела покоряться чужой силе!.. Я не умру!.. Ни сейчас, ни потом, никогда!..
А он уже говорил, мальчишеским, ещё не выработавшимся голосом, не сложившимся, не стесняясь Акилы и Теодота:
— ...Ты ведёшь себя как сука! Ты правда думала, что этот твой глупый камень с подлой надписью останется в моём городе?! Сука грязная! Тебя тут сейчас распотрошат и потом в море кинут! Пусть мурены покормятся...
Она вдруг совершенно перестала бояться и ладонь правой руки охватила бедро под шёлком розовым платья...
— Я сука! А ты, щенок, соси мамку свою! А она у тебя пусть отсосёт! Хуесоска, ёбаная в рот!.. — Маргарита ясно слышала свой звонкий грудной голос, громкий. В первый раз в жизни она выкрикивала такие слова! Прежде ей не доводилось даже про себя произносить такое!..
В глазах её уже закружилась пестрота округло... Она слышала его крик: «Акила!..» Она мгновенно представила себе, так прерывисто представила, как её, живую, её живое тело, рубят, рвут, кровянят, превращают в кровавую рваную тушу!..
Она не помнила, не заметила, как ворвался Потин, толстый и быстрый, и туловище толстое ветрено окружили одежды взвившиеся... Он говорил властно и очень громко, а она не слышала... И перед её глазами вертелись по залу брат-муж, Акила, Теодот, Потин...
А потом она уже стояла на парадном балконе. И Потин стоял, толстый, за ней, будто ей нужна была опора и будто она могла опереться на него!.. И толпа волновалась, кричала внизу... Ирас!.. Ирас!.. Ирас встревожила город!.. И Потин уже объяснил громко и спокойно, как будто и вправду ничего не произошло, объяснял, что тревога напрасна, что жизни царицы ничто (и никто, между прочим!) не угрожает!.. И она тоже говорила народу, напрягая голос, говорила, что её жизни ничто (и никто, между прочим!) не угрожает!.. И... что она решила предпринять путешествие, чтобы лучше узнать свою страну... И все эти слова она говорила не по своей воле, а по указке Потина... Но потом она не помнила, когда же он успел сказать ей, какие слова она должна говорить, объявить народу...
Потом она двигалась по городу, через площади и улицы, в открытых носилках, и приветственно поднимала руки, сидя... А во дворце, в её дворце, ждали Арсиноя и Максим. Это Ирас, легконогая и сильная Ирас, бежала из Птолемеева дворца и кинулась к Максиму, и почему-то знала, где он живёт... И ему удалось собрать людей... И сейчас Маргарита сидела на стуле, бессмысленно глядя на низкий столик с кувшином и чашками, ломала, нервно вертела-крутила пальцы, и повторяла о своём брате-муже:
— ...Гадёныш!.. Гадёныш!.. Гадёныш!..
...потому что Ирас уже показалась ей на глаза; мелькнула и куда-то исчезла. Ей не так-то просто оказалось бежать из Птолемеева плена-дворца. Подбородок Ирас всё ещё был в крови, и сломанный зуб передний болтался-шатался во рту больно, ей пришлось прыгать с галереи высоко... И на всю жизнь у неё осталась тёмная впадинка во рту вместо зуба...
Царь приказал снести стелу, поставленную по приказу Клеопатры, и бросить куда-нибудь на свалку. Он, кстати, оказался прав, стелы этой нет в Александрии, в городе Птолемеев, стела эта давно уже обретается в музее города Копенгагена...
Хармиана, придерживая чашку у рта Маргариты, заставила её выпить вина...
Максим сказал, что уже отдал распоряжение о подготовке к отъезду царицы. Он говорил спокойно, советовал ей уезжать как возможно скорее; но при этом как бы подразумевалось пожатие плечей. Нос у него был крючком и волосы на голове чёрные, коротко остриженные. Она недолюбливала иудеев, но его ценила. Он улыбался быстрыми улыбками и словно бы иронизировал над ней, немножко потаённо, но всё-таки не очень потаённо. Говорил он, в сущности, жёстко. И всё это немного раздражало её. Он будто нечто знал. Но на самом деле не знал. И ни в каких богов не верил. Он всегда был такой. Сейчас она слушала его. Он говорил, что с ней поедут Хармиана и Ирас, что сам он не может ехать с ней, и никто не должен ехать с ней; хотел ехать Аполлодор, но не должен, потому что люди её партии должны оставаться в Александрии... Она уже пришла в себя и спросила насмешливо:
