Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
— После сходки! — фыркнул Омельяненко. — После сходки записи конец, потому как и делегата уже изберем. Твое дело — как знаешь. Мы тебя в хозяйский гурт зовем, а там — твое дело… Добровольно —так и в объявлении сказано…
Григор Омельяненко начал складывать бумагу.
— Погоди! — остановил его Авксентий; сердце у него учащенно забилось: а что, если он не запишется и ему из–за этого не нарежут земли, когда начнут делить? — Ишь какой скорый! Я разве против говорю? Но только подумать надо, обмозговать. Ведь дело такое…
Софрон сжал локоть отца.
— Записывайтесь, батьку, глядите — все записываются, кто с землей. За людьми не пропадем…
— А ты помолчи! Молод еще подсказывать.
Омельяненко держал бумагу в руке. Он пожал плечами:
— Мое дело предложить, поскольку мне доверие оказано, потому как в Киеве был и в Центральную раду заходил…
— Ну и что же там говорят? — живо поинтересовался Авксентий. — Как предполагают: нарезать или не нарезать землю? Что присоветовали?
— Это дело не скорое — землю нарезать! — уклончиво ответил Омельяненко. — Попервоначалу надо, чтобы было кому наш хлеборобский интерес отстоять. А у Центральной рады, известно, какой лозунг; земля крестьянам, вопче… Вот и посоветовали мне стать фундатором.
— Фундатором? — Авксентий такого слова еще не слыхал.
— Ну да, фундатором филиала…
— Филиала? — И такого слова Авксентий не знал. Сколько же их сейчас пущено, этих новых слов!
— Ну да, — опять важно подтвердил Омельяненко. — Инициатором.
Авксентия бросило в пот. Фу–ты, напасть какая! Никак в толк не возьмешь, что кроется за этими новыми словами: цaцa или бяка?
Новые слова волновали и тревожили Авксентия Нечипорука. Как бы этакими непонятными словами да не обманули мужика!.. Эх, надо было в городе, у шуряка Ивана как следует расспросить; рабочий народ ко всему понятие имеет. В следующий раз, когда снова будет Авксентий в Киеве, — непременно скажет он шуряку: пусть составит ему этакую грамотку, вроде как в церкви на поминание подают, и впишет туда все, какие только пошли теперь новые слова и расскажет Авксентию, что каждое из этих слов обозначает. Фундатop, филиал, инициатор!.. При царе таких слов вовсе не было — от революции эти слова пошли… А кто его знает, что из этих слов выйдет? Ведь вот в пятом году тоже говорили–балакали: конституция! А потом нагнали казаков и начали народ нагайками сечь. Да еще и приговаривали: вот тебе конституция, вот тебе конституция…
— Ну так как? — теряя терпение, спросил Омельяненко. — Или мне до вечера перед тобой торчать?.. Не такой уж из тебя и хозяин! Бегать за тобой не будем. Говорим, как с каждым, кто землю имеет. Потому как ради земельного интереса …
— А! — Авксентий ударил руками о полы. Слова «ради земельного интереса» подействовали на него магически. — Давай, Григор, твой карандаш!
— Омелько! — крикнул Омельяненко. — Подставляй аналой!
Дядьки вокруг снова угодливо захихикали: ну и шутник же ты, Григор Омельяненко! То «стол» придумает, то «аналой»!..
Карандаш был исписанный, короткий, и негнущиеся пальцы Нечипорука с трудом его держали. Авксентий, что–то бормоча про себя, послюнявил графит. Писать вообще было неудобно: ветер загибал бумагу, плечи Омелька ходили ходуном, — на букве «ч» выскочил хвостик вверх, — но в конце концов Авксентию все же удалось вывести «Нечипорук Авксентий» и поставить крест. Поскольку Авксентий умел расписываться, ставить крест, собственно говоря не было надобности, но он всегда расписывался только так — с крестом, для правды и совести. Крест — он ведь от бога, — и ничего против него не скажешь.
— Ну вот! — сразу же убрал бумагу Омельяненко, не дав Авксентию полюбоваться собственной подписью, и закричал: — Филипп Яковлевич, Филипп Яковлевич! Идите–ка сюда, запишитесь и вы в наш мужицкий союз. Доброго здоровья вам!
Бричка, в которой сидели графский управляющий Савранский, старшина и председатель волостного земельного комитета, как раз в это время поравнялась с кружком почтенных хлеборобов. Савранский снял шляпу и покивал головой: погоди, мол, вот закончу с делами, тогда и…
А Авксентий топтался на месте, то бледнел, то краснел, тяжко переживая акт своего самоопределения. Правильно ли он поступил, записавшись, или, быть может, не стоило?
— Хорошо сделали, батько! — шептал ему на ухо Софрон. — Вон, глядите… сам Филипп Яковлевич и те запишутся…
— Тьфу! — рассердился Авксентий. — Да ты мне не шепчи! Что я тебе — девка под вишенкой? Сам знаю, что хорошо, а что плохо. Савранский! Ему хорошо повсюду записываться! Если и не нарежут, так у него все равно своей земли сорок десятин! Коли б и его сорок десятин меж людей разделить, то на десять дворов хватило бы…
Авксентий выговаривал бы сыну еще, потому что неспокойно было на сердце, но тут вдруг закричали: «Тихо, внимание!» Старшина махнул с брички шапкой, подавая знак, что сейчас начнется дело.
На выгоне стало тихо, как в церкви; все подвинулись ближе, отдельные группы почти сошлись, взяв бричку в тесное кольцо. Подступили поближе и женщины с детьми.
— Люди добрые! — крикнул старшина. — Граждане опчество…
Но начать ему не дали: от села донесся какой–то крик, и все головы вдруг обернулись туда.
3
Кричал и шумел один–единственный человек, но знали этого человека все.
Это был приехавший на побывку после ранения матрос Тимофей Гречка, сосед Авксентия. Хозяйничал он на двух арендованных от графа десятинах; жил с матерью, женой и детишками и был ничего себе, хороший человек, аккуратный хозяин, хотя и не вылезал из нужды. Вот только после фронта начал сверх меры заливать за ворот своей полосатой тельняшки.
Матрос Тимофей Гречка спешил к выгону, размахивал красным флагом и при этом кричал:
— А! Паразиты! Контра! Душа из вас вон! Протестую!
— Нализался уже, — укоризненно отметили дядьки. — Да еще, глядите, знамя утащил из волости.
— Срам какой! — неодобрительно качали головами в женском кругу. — До чего война довела человека! Бедолаха Ганна, несчастные детишки, — пропьет Тимофей последнее…
Женщины, когда Тимофей с флагом пробивался сквозь их осаду, попробовали задержать его. Да где им!
— Протестую! — вопил Тимофей Гречка. Он был совершенно трезв, но глаза его сверкали, бескозырка съехала на затылок, черный чуб свесился над глазом почти до губы, огромная серьга в левом ухе, точно молодой месяц в первой четверти, болталась при каждом движении. — Именем революционной совести и закона протестую!
— Тимофей! — начальственно крикнул старшина. — Ты перед людьми свой характер не показывай! Поди проспись! Тут дело опчестенное — сход! А ты…
— Протестую! — Тимофей вскочил на передок брички и махнул флагом. — Протестую против революционного беззакония! Какой такой сход без знамени революции? За что боролись? Требую решать дело под сенью штандарта революции! Именем совести и закона!
На минуту толпа притихла. Людям стало неловко. Оно и верно, надо бы с красным знаменем по случаю революции… И не пьян вовсе сейчас Тимофей, трезвый как стеклышко!.. Перебирает, говорите, иногда? А вы бы сами попробовали против дредноутов «Гебен» и «Бреслау» вести бой в железной башне у пушки — двенадцать часов без глотка воды! Ребра поломаны, голова контужена, барабанная перепонка в ухе лопнула. Егория ему за это нацепили! А вы говорите!
— Верно! Правильно! — закричали из толпы. — Пускай старшина на старое не тянет! Ура Тимофею Гречке, матросу!
А Тимофей Гречка успел уже водрузить знамя на самой бричке. Он воткнул древко в то гнездо у передка, куда возчик вставляет кнут. Знамя наклонилось и зашелестело на ветру, щекоча спины лошадям.
— Хорошо мух отгонять, — насмешливо крикнул Омельяненко. — Нужно и себе завести такое, чтобы слепни коней не кусали!
В кругу степенных хозяев пробежал хохоток: «Уж этот Григор — всегда насмешит!»
Водрузив знамя, Тимофей успокоился. Он спрыгнул с брички на землю, сдвинул бескозырку на бровь, подтянул клеши, откозырял знамени и пошел к фронтовикам: хоть была то и сухопутная снасть, а все–таки своя братва, вместе кровь проливали — они на суше, в окопах, а он на «канаве». Канава, по–матросски, — море. Фронтовики встретили Тимофея сердечно: хлопали по спине, сдвигали бескозырку с брови на затылок и обратно с затылка на бровь. Заправила фронтовиков, безногий Вакула Здвижный, извлек из зашпиленной пустой штанины сороковку, заткнутую сердцевиной кукурузного початка, и предложил Тимофею:
— На, браток, хлебни! Для успокоения сердца. Ты как, партейный будешь или просто — от чистого сердца?
Но Гречка решительно отстранил бутылку:
— Непьющий вроде… Вопрос революции решается…
Старшина тем временем объявил порядок дня.
— Будут ли какие вопросы?
