Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
Из Киева же, только уже от Центральной рады, от самого ее головы, пана добродия Михайла Грушевского, поступило и второе оповещение. В нем сообщалось, что в настоящее время по всей Украине создаются некие «Крестьянские союзы», и Бородянка, как село волостное, также приглашалась учредить у себя соответствующее отделение, именуемое «филиал». Записываться в филиал имеют право все крестьяне, но поелику «Союзу» предстоит отстаивать именно хлеборобские интересы, то и записываться в первую очередь надлежит тем, кто владеет собственной землей.
Из того же Киева услышали граждане села Бородянки еще один призыв: организовать свой, Бородянский, Совет крестьянских депутатов. Советы крестьянских депутатов совместно с Советами рабочих депутатов и Советами депутатов солдатских будут бороться за бедняцкую правду и долю против панов и прочих эксплуататоров. Подписалось под этим призывом киевское губернское межпартийное оргбюро партий социал–демократов большевиков, социал–демократов меньшевиков и социалистов–революционеров.
И, наконец, Филипп Яковлевич Савранский, управляющий имениями графа Шембека на Бородянщине, извещал о своем намерении «погуторить» сегодня с людьми по душам: как же, мол, будут обстоять дела с уборкой сена и хлебов? Трава на лугах вдоль берегов Здвижа уже выстоялась, и рожь по ту сторону мощеного шляха уже наливается. Так вот — выйдут ли люди с серпами и косами на подмогу панским машинам? Или и теперь, как весной, когда не хотели сеять и требовали земли для себя, заупрямятся и вынудят управляющего искать сезонников среди киевской безработной босячни? Если люди решат выйти, то на каких условиях — поденно или от копны и снопа? А если от снопа — то за который? До революции пан давал десятый сноп, а нынче, раз пошла демократия, соглашается и на девятый. Согласился бы пан и на восьмой, но надо же понимать, что идет война и власти забирают в счет поставок десять процентов по казенной цене…
Вот какие чрезвычайные дела предстояло обдумать и обсудить бородянцам. Потому так необычно и выглядело сегодня село: люди валом валили на выгон, что на графском лугу на берегу Здвижа. Шли по одному, по двое и целыми компаниями — и мужчины, и женщины, и хлопцы, и девчата, потому как революция провозгласила равноправие мужского и женского пола. Правда, парубков почти не было, разве что порченые да калеченные; все хлопцы старше восемнадцати лет были нынче в солдатах и проливали кровь на позициях.
Люди принарядились во все лучшее, праздничное: деды — даром что жара — были в смушковых шапках; бабы — в очипках и ленниках; молодки — в плахтах и корсетках; девчата — в вышитых сорочках, с венками и лентами на голове. Мужчины — белобилетники, не взятые на войну, — надели чумарки либо пиджаки внакидку поверх вышитых крестиком сорочек.
Хотя Авксентию Нечипоруку далеко еще было до стариковских лет (ему недавно стукнуло лишь пятьдесят), ходил он, однако, уже в «дедах»: его сноха, Софронова молодайка, только на прошлой неделе подарила мужика, крещенного Савелием, — пока же, по малолетству, его звали Савкой. Поэтому Авксентий тоже напялил шапку вместо картуза и взял в руки длинную палку. Авксентий, хоть и был вдовцом, на сходку выбрался не один, а со всем семейством. По пятам, как и надлежит почтительному сыну, шагал за ним Софрон. А подальше, в пяти шагах — по крестьянскому обычаю, — выступали женщины: жена Софрона — Домаха с младенцем у груди, Демьянова солдатка Вивдя с пустыми руками и еще Мелания Брыль, урожденная Нечипорук, сестра Авксентия и жена киевского арсенальца Ивана. Мелания приехала навестить невестку по случаю крестин новорожденного, ну и за полпудом ячменя, потому что в городе харчи уже выдавали по карточкам и вообще жилось что ни день, то труднее. Мелания даром что давно стала киевлянкой, однако на сельскую сходку решила идти вместе со всеми — своего рода держаться, за младенцем приглядеть, да и пускай не забывают люди, что она тоже бородянская. А вдруг землю станут нарезать не по числу рабочих рук, а подушно — на весь род?
Авксентий шел, твердо постукивая посохом и попыхивая трубкой. Он был некурящий и трубку брал в рот только по большим праздникам для солидности. Выглядел он весьма торжественно: сознание всей важности общественных актов, которым предстояло сегодня свершиться, исполнило его степенности и волнения — ведь люди собирались, чтобы разрешить самые что ни на есть главнейшие вопросы. Пускай, пускай услышит мир и мужицкий голос.
Софрон, длинный и сутулый — из–за больной груди его и в солдаты не взяли, — шагал, будто цапля, и старался попадать подошвами своих сапог точно в след, который во влажном подорожнике проминал отец. Софрон тоже был возбужден, потому что давно жил мечтой — добавить к своей земле хотя бы десятинку и избавиться от аренды. А революция подогрела эту надежду, и похоже было, что как раз сегодня к тому и пойдет… От беспокойства Софрон то и дело снимал картуз и приглаживал волосы, и без того зализанные, и густо смазанные маслом: такая уж была у него привычка, когда он волновался…
Софронова Домаха все убаюкивала своего Савку, хотя дитя и так сладко посапывало; с самого понедельника была она уже матерью и на первых порах относилась к своим материнским обязанностям с чрезвычайным тщанием. Она не укачивала ребенка, а священнодействовала в полной убежденности, что отныне во всем мире не существует ничего более драгоценного, чем ее Савка.
Солдатка Вивдя шла рядом с Домахой; она поглядывала через ее руку на младенца и тотчас, заливаясь краской, отворачивалась. Вивдя завидовала материнству Домахи.
Семейное шествие замыкала Мелания Брыль, доброжелательно поглядывая по сторонам: здесь, в родной Бородянке, все было таким милым и дорогим ее сердцу! Вот тут, на выгоне у самого села, пасла она в детстве гусей; вон туда, к речке Здвиж, выгоняла корову на травы; а там, за панскими лугами, в экономии, ей когда–то всыпали горячих помещичьи гайдуки, захватив ее корову на господской земле. Свят, свят, свят — не повториться бы никогда такому больше на свете! Мелания давненько ушла со двора Нечипоруков на поденную работу на железной дороге: там четверть века тому назад и присмотрелся к ней арсенальский слесарь Иван Брыль.
Несмотря на раннее время, на выгоне было уже полным–полно. Кто стоял, кто присел на корточки, а кто и растянулся в траве. Располагались люди группами: каждому хотелось покалякать и разузнать: как же будет дальше и что к чему?
В центре площади стояла группа степенных крестьян, одетых в жупаны под пояс. Это были зажиточные хлеборобы, которые давно уже обходились без аренды и хозяйствовали на собственной земле: у кого было пять, а у кого и десять десятин. Собрались они вокруг Григора Омельяненко: батько его получил столыпинский надел в две десятины, а Григор батькович рачительно приумножал семейные достатки, отпуская односельчанам коней в упряжку и соорудив собственную ветряную мельницу. Теперь он владел двенадцатью десятинами под пахотой, шестью — под сенокосом и двумя, поросшими молодым леском. Сейчас он стоял с какой–то бумагой в руке и многозначительно постукивал по ней согнутым пальцем. Степенные хлеборобы внимательно слушали его и попыхивали трубками: так уж заведено было в Бородянке, что цигарки курит только голытьба, а настоящему хозяину приличествует сосать люльку. Время от времени то один, то другой дядька развязывал кисет и угощал весь круг рубленым самосадом «с собственной плантации» — вон там, за сарайчиком, на огороде, подле грядки с помидорами.
Поодаль расположилась значительная группа землепашцев не столь почтенных — арендаторов. Курили они цигарки из кременчугской махры, по полторы копейки за четвертушку, и переговаривались вполголоса, не без зависти, но с почтением поглядывая на соседнюю группу крепких хозяев.
Отдельно бурлил многолюдный круг девчат. Оттуда слышалось хихиканье, а то и повизгивание, будто кто–то забрался в середину круга и тайком щекотал то одну, то другую. Девчата — им что! Что бы ни делалось: в Крестьянский ли союз записываться, Учредительное ли собрание избирать, или даже хоть Центральную раду создавать, а они знай свое, трясогузки! Впрочем, сегодня и девчата держались задиристо и даже с вызовом — что ни говори, а свобода пришла и для них; за кого захотят, за того и отдадут голос. Захотят — поднимут руку за Григора Омельяненко, а захотят — за Емельку Корсака, последнего батрака у Омельяненко, которого и на войну не взяли, как придурковатого; только на том и держится, что остался едва ли не единственным парубком на все село.
К девчатам, будто ненароком, придвигалась мало–помалу кучка сельских парней. Ох уж и парни — калеки, белобилетчики: один хромоногий, другой сухорукий, а больше — просто недоростки по пятнадцатому году, у которых и усы под носом не показались. Но, как водится меж парубками, один с тальянкой, другой с бубном, третий с дудочкой, а семинарист, сын пономаря, даже со скрипкой. Девчата перед ними носы задирали, а сами, чтоб подружки не приметили, будто дело какое вспомнили: одна за другой переходили на ту сторону, к ребятам поближе. Таким образом, и девичья стайка тоже потихоньку двигалась навстречу парням.
