Григорий Мирошниченко - Осада Азова
– Похваляем! – согласились атаманы.
– Так что, Иван, придется тебе наряд набирать из охотников, – сказал Татаринов. – Поедешь завтра же. А наказ тебе, атаман, таков: сгущаются тучи над всем Доном, над Азовом. Быть нам в грозе. Сидеть нам в осаде. Запасы нужны нам на год, не меньше, ежли не на два. Порох извели мы в постоянных стычках с татарами, свинец весь на исходе. К большому и малому пушечному наряду запасы невелики. Сидим-де мы, царь, босы, голы, голодны, но крепости никак не потеряем – не отдадим. Удержим. Может статься, царь-батюшка, что от нашей крепости останется один пепел, да камни битые, да наши тела мертвые, но если в ней останутся живыми хоть десять казаков, и тогда крепость будет за царской славой и властью, за русской землей. В память дел наших ратных да службы нашей верной на этом месте, насквозь пропитанном казачьей кровью, отстроится новая крепость. А врагам нашим никогда не покорить Азова.
– Проси, Иван, у царя побольше ратных людей, – вставил Наум Васильев. – Он, конечно, не даст, но ты проси.
– Ладно, – опять согласился Иван Каторжный. – Но ты, Михайло, толком сказывай, кто вместо меня будет стены крепить?
– Эко хватило атамана за душу! Кто будет крепить крепость?! А хотя бы и бабы! – воскликнул Татаринов. – Бабы – сила великая!
Атаманы рассмеялись.
– Эва, братцы, какое вы со мной зло сотворили! Выходит, я бабские дела творил, крепостные стены латал? Ладно! Поеду в Москву!
Отсмеявшись, Наум Васильев серьезно спросил:
– А и в самом деле, почему бы нам не сделать главным атаманом по этому делу Ульяну Гнатьевну? Она и впрямь атаман! Все дыры в стенах да в башнях порченых бабы заделают крепко, скажи только им. Все войско бабское поднимется на ноги, и пойдет дело…
И хотя атаманы снова засмеялись, но были довольны этой мыслью. Говорили:
– Любо!
– Ну вот, – сказал Алексей Старой, – пока ты, Иван, в Москву слетаешь – Азов-крепость починится. Вернешься, осмотришь, по недоделанному указ дашь – бабы доделают.
Порешив так, атаманы принялись за челобитье астраханскому воеводе, Волынскому Федору Васильевичу, о помощи себе, что ежели не будет прислано им коней и пешей рати, ежели атаманы и казаки не укрепятся на Дону и в Азове, то и ему, воеводе Волынскому, не усидеть в Астрахани. И не быть по его оплошке в подданстве за московским царем Казани-городу и Астрахани. А коль им не быть во владетельстве – то и ему, Федору Васильевичу, не быть и не носить своей головы. Так-то!..
«…Прошлое твое дерзостное к нам, донским казакам, не станем вспоминать. Царю мы не доносчики. Помоги нам хлебом, войском, свинцом и порохом. Земля наша в опасности!»
Помягче написали грамоту-челобитье на Воронеж, воеводе Мирону Андреевичу Вельяминову, который писал доносы царю, подсылал лазутчиков, строчил доносы на казаков в Посольский приказ. Написали добрые грамоты-челобитья Голенищеву-Кутузову Федору Ивановичу на Валуйки, в Путивль к князю Волконскому Петру Федоровичу, Бутурлину Ивану Васильевичу в Курск, Колтовскому Ивану Яковлевичу в Тулу, – чтоб слали они на Дон-реку охочих русских людей стоять за вольный и славный город Азов.
– Ну, а теперь, други мои атаманы, – заговорил Татаринов, – надобно позвать Гурьяна Доброго, свечника.
Гурьян Добрый вошел, протирая глаза.
– Покличь нам, – приказал Татаринов, – есаулов Федьку Порошина, да Ивана Зыбина, да дьяка – рваную ноздрю Гришку Нечаева, да астраханского попа Серапиона. И сидеть им за чернилами в наугольной башне до тех пор, пока списки с грамоток наших не сделают.
– Позову. Должно, дома все. А Серапиона, кажись, нет, пошел к молодке в Тапрокаловский городок.
– Опять нахлещется, собака! – сказал Старой. – Вот сатана в черных перьях! Со взятия Азова-города и дня не высыхает. Прогнать бы, да без него никак не можно.
– Разыщи его! – приказал Татаринов. – Пьян будет – окуни в ров с водою, пощедрее встряхни и волоки сюда.
Не скоро приволокли Серапиона. Он сложил здоровенные руки на необъятном животе, заморгал мутными глазами, огляделся, прислушался, как вода с одежды стекает, спросил:
– Звали?
– Звали, – сказал Татаринов.
– Ну, коли звали, пришел! Видно, надобен.
– Ты пьян? – спросили атаманы.
– Был бы тверез, в канаву бы не влез. Да не влез бы – силком впихнули. Едва не захлебнулся. Пузыри уж стал носом пускать. Благодарение господу богу, Гурьян Добрый чудом спас…
– Верно? – спросил Татаринов.
– Не врет поп. Сам влез. Я, говорит, повадки атаманские давно изучил. Придешь к ним в пьяном виде, в воду непременно кинут. Так я, говорит, лучше сам в канаву полезу, освежусь, опрохлажусь, по всей форме перед их атаманскими очами стану. Сейчас что, спрашивает, вечор или ополночь? Ополночь, отвечаю. Ну, тогда, говорит, дело важное, надо поживее в канаву лезть…
– Так было? – спросил Татаринов.
– Так. Подзадержался я, Михаил Иванович, у молодки одной. Да вы ее знаете – Хивря Бражкина…
– Голова дурья. До добра с вином да с бражкой медовой не дойдешь.
– Помилуйте, атаманы донские! Чарочку добрую пропустил, потом еще, а потом еще, а потом, бес в ребро дернул, – еще.
– А потом еще? – спросил Васильев.
– Ну, как господь снизошел на меня – сотворил молитовку прилежненько и – еще… Баба – великий кладезь!
– Кладезь! Вижу, ты не совсем еще пьян, – сказал Татаринов. – Садись-ка за стол да делай списки с наших челобитных грамоток. Вот эта на Астрахань пойдет…
Серапион испуганно сказал:
– Этого списка я делать не буду! Я с Астрахани сбежал. А там и воевода Волынский, и отец Макарий, и вся братия наша руку мою до тонкостей знают. Беда мне будет. Пощадите!
– Тогда пиши грамотку на Валуйки, в Воронеж, в Оскол, Серпухов и в Тулу.
– Это другое дело.
Серапион сел, кряхтя, выжал воду из одежды и стал усердно писать войсковые грамотки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Томила Бобырев ехал из Москвы на Дон четыре недели. Повидал многое и натерпелся всяких бед: коней у него побили татары, самого легко поранили, едва не захватили указы царя и царское жалованье. Отсиживался в камышах и кустарниках, неделю в болот сидел, на кочкарнике, ночевал под Ванькиным сельцом в коробе ветряной мельницы. Отбился от татар саблей да колом, который успел выхватить из плетня. Уж больно заманчив был для татар сам человек да царская казна, которая никак не должна была попасть в руки разбойников, рыскавших, как голодные волки, по всем большим дорогам. Нелегко далось Томиле исполнить волю царскую.
Оставив Евдокиюшке, невесте своей, подарок на Валуйках и тронувшись в опасный путь, он сразу под вечер попал в разбойное кольцо из сорока человек шайки Яшки Гуцая и бился с ворами до самой зари. Из двадцати человек, сопровождавших Томилу, после схватки с Яшкиной шайкой уцелели трое: сам Томила, Сенька Крапивный, Ивашка Дубов. Остальные все полегли у дороги.
Коней всех перебили воры Яшкины, людей поубивали, а телеги с царскими деньгами не заметили – она стояла в кустах. Едва отыскав ее, Томила сказал:
– Побитых хоронить некогда. Будут добрые люди ехать – схоронят, а нам надобно поспешать.
Они выбрались к Дону-реке, присмотрели чей-то легкий стружок на причале и так добрались к Азову речным путем.
В этот день Азов-город узнать нельзя было. На Ташканской стене стояла, засучив рукава, крупная баба с подоткнутым подолом. Она покрикивала, размахивая большими и сильными руками, измазанными глиной:
– Бабоньки! Милые, хорошие! Наваливайтесь погорячее, месите глину покруче, подносите, голубоньки, известь да воду, выкладывайте камни на стены один к одному, поскладнее! Всем нам стоять здесь насмерть!
Все восемьсот казачьих женок, что муравьи, облепили стены крепости. Заделывали дыры, подновляли каменные зубья на стенах. С особым старанием крепили плоскими камнями площадки для пушек, бойницы.
Казачата возили на телегах камни из ближнего карьера. Камни сбрасывали на землю, грохотали – за Доном слышно. Пот лил по казачьим лицам, коромысла потрескивали у баб на согнутых плечах. Кипит работа, спорится!
– Бабоньки! – кричит Ульяна Гнатьевна со стены. – Соколики рода бабьего, пошевеливайтесь! Тяните, бабоньки, песню повеселее да погромче.
Затянули:
Ну, и глупые князья-бояры,
Глупые, неразумные!
Ну, когда-то сроду красно солнышко
Ну, когда детей родит?
Ну, когда б видать, батюшка светел месяц,
Ну, когда детей кормил?
Ну, когда-то сроду часты звездушки
Они детей нянчили?
Породила меня, добра молодца,
Родимая матушка,
Вскормил, вспоил добра молодца
Мой родимый батюшка!
И понеслась звонкая казачья песня далеко за Дон, в степи просторные, раздольные, ковыльные, А ей, песне той, будто в ответ, со сторожевых казачьих постов, с курганов понеслась навстречу другая песня:
Как и жил-то был Микита, небогатый человек,
Небогатый он жил, не убогий слыл…
Вот он грамоту учил, сам на улицу ходил,
Сам на улицу ходил да все шуточки шутил,
Да все шуточки шутил, все не маленькие:
Кого за руку возьмет – руку прочь оторвет,
Кого в голову ударит – голова с плеч отлетает…
А казачата свое, звонко, голосисто тоже знай выводят:
