Баграт Шинкуба - Последний из ушедших
Как мог отказаться отец от такой чести! Вернулся он домой словно помолодевший, считая, что осчастливил всю семью. Откуда было ему, доброму бедняку, знать, что показное доброжелательство Шардына, сына Алоу, таит в себе черное коварство.
С этого дня мои сестры Куна и Джуна поочередно два раза в неделю ходили в княжеский дом, где от светла до темна прислуживали его хозяйке. И отец большую часть времени проводил в господском дворе, повинуясь каждому слову дворянина.
Куна и Джуна были славными девушками, отзывчивыми и простодушными. Куна была светлолика, с длинными волосами цвета золотого вина. Ее серые большие глаза выражали задумчивость, и печаль, и степенность. Она редко смеялась, была тиха и жалостлива, все принимала близко к сердцу и от малейшей обиды могла расплакаться. Ходила она мелкими шажками, как голубица. А Джуна, напротив, была смугла, с вьющимися, цвета вороного крыла волосами, такими густыми, что и дождь не промочил бы их насквозь. Глаза напоминали ежевику с дымчатой лиловатой поволокой. Веселого нрава, неугомонная, хохотушка, плясунья, она не умела хранить тайны, и если ее что-то обижало, она говорила об этом открыто. Обе сестры отличались статностью и высоким ростом. Тот, кто не знал их, вряд ли мог бы сказать, что они родные сестры. Немудрено, что вся радость семьи заключалась в них.
Однажды Джуна в урочное время не вернулась из дворянской усадьбы. Раньше случалось, что она задерживалась там допоздна, но ночевать приходила домой. Мы глаз не сомкнули всю ночь. Дом, где богато живут, как тебе известно, не отличается строгими нравами. А девушка, как вы, абхазцы, говорите, подобно стакану, выскользнет из рук — пропадет. Я уже решил было отправиться за сестрой, когда к нашим воротам подкатил, звеня бубенцами, красный фаэтон, запряженный тройкой соловых коней.
— Что за люди подъехали к нашим воротам, может, хотят спросить дорогу? — удивилась мать.
И — о ужас! — из фаэтона вышла Джуна…
— Дочь моя, что произошло? — крикнула мать, кидаясь ей навстречу.
— Ничего особенного. Дом Шардына, сына Алоу, посетили высокие гости, и всю ночь шел пир… Надо было прислуживать гостям, и княгиня задержала меня. Я очень устала, и княгиня отправила меня на фаэтоне гостей.
Вечером, когда наша семья собралась к ужину, мы заметили, что Джуна грустна и неразговорчива. «А может быть, она вправду с ног валится от усталости», — подумал каждый из нас.
На следующий день, когда солнце стояло в зените и мы собрались к обеду, в наш двор въехал на гарцующем арабском коне Шардын, сын Алоу, и не торопясь спешился. С того дня, когда этот знатный всадник был выдворен мною, он впервые появился перед нашим порогом. Всем своим видом он старался показать, что не помнит нанесенной ему обиды, словно и не было того случая. Шардын, сын Алоу, радушно улыбался, расцеловал всех нас и, дружески хлопнув меня по плечу, одобрительно приговаривал:
— Аферим! Аферим!*[9]
«Странно, — подумал я, — чем мы обязаны такому вниманию?» От моего взгляда к тому же не ускользнуло, что Джуна, как только именитый гость появился во дворе, скрылась в доме. «Нет, здесь что-то неладно», — насторожился я.
— Благодари аллаха, Хамирза, благодари аллаха! — с напускной радостью проговорил Шардын, сын Алоу, усаживаясь на кожаную подушку, поданную моей матерью.
— Поблагодарить не трудно, да узнать бы за что.
— Твоей дочери Джуне выпало такое счастье, что не только она сама пожизненно обласкана будет его золотыми лучами, но и вы, ее родители, и мы, ваши родственники, да и, может быть, все убыхи осенены будут ими.
— От добрых гостей ждут добрых вестей…
— Так вот, слушайте. Три дня гостил у меня почтенный Вали Селим-паша, предоставивший нам эту землю. Когда бы не он, страшно подумать, что было бы с нами. Я принял его, как султана. Увидел Вали Селим-паша Джуну, и голова его пошла кругом. Он полюбил и пожелал ее…
Я заметил, что лик моей матери побелел, а Шардын, сын Алоу, продолжал, как сотворивший великую благодать:
— Подумать только, кунак самого султана, обладатель несметных богатств, потерял разум от любви к вашей Джуне. Он чуть ли не на коленях просил меня передать тебе, Хамирза, что желает взять в жены красавицу Джуну. Пусть, говорит, все женщины во дворце превратятся в ее покорных служанок. Пусть, говорит, ключи от ларцев с моими сокровищами перейдут в ее руки, лишь бы скрасила она закат моей жизни. И вас не забыл! Экие счастливчики! Пусть, говорит, переезжают в Измид, милости просим, а не хотят — остаются здесь. При всех случаях позаботиться о них — мой долг отныне!
Кроме Шардына, сына Алоу, никто не выражал радости.
— Что молчишь, Хамирза, или удача оказалась такой неожиданной, что отнялся твой язык?
Я взглянул на отца. Лик его был мрачен, губы побелели. Он, не повышая голоса, печально, но твердо произнес:
— Нет, мой единственный, я не могу последовать твоему совету! Право, в голове моей не укладывается, как мог ты собственную племянницу продать в гарем старого турка? Не для гарема растили мы дочь свою. А твой Селим-паша воистину благородный человек. Еще церемонится. Другой на его месте, имея такого посредника, как ты, предложил бы мне за дочь деньги — и весь разговор!
— Деньги карман не обременяют. Без денег, будь ты хоть женихом на свадьбе, никто на тебя не посмотрит.
— Свадьба свадьбе рознь. Поблагодари достопочтимого Селим-пашу. Пусть и дворец, и сокровища его пребывают при нем, пусть не разлучается он со своими женами, а моя дочь останется в этом бедном доме.
Шардын, сын Алоу, нервно пощипывал ус. При иных обстоятельствах он бы вспылил, но сейчас сдерживал норов свой:
— Воля твоя, Хамирза! Я думал тебя обрадовать, а когда огорчил, не обессудь: гонец за весть не в ответе. Однако не забывай: если девушка сама полюбовно изберет себе жениха и пожелает выскочить за него замуж, то хоть в темницу сажай ее — не удержишь. Коли случится так — мое дело сторона.
С этими словами Шардын, сын Алоу, сел на коня и уехал.
На следующий день, когда дома находилась только мать, к воротам вновь подкатил — чтобы он сгорел! — этот красный фаэтон. Двое мужчин вынесли из фаэтона увесистый сундук и богатую шкатулку. Поставив вещи перед матерью, приехавшие поклонились и сказали:
— Это вам! Селим-паша прислал!
Мать отказалась принять дары, потребовала, чтобы приехавшие забрали их, но они, снова отвесив поклон, сели в красный — будь он трижды проклят! — фаэтон и скрылись из глаз. Маленький Тагир галопом примчался в поле.
— Бабушка наказала, чтоб вы скорей шли домой, — выпалил он, запыхавшись.
Мы почуяли неладное. Прибежали; мать стоит над сундуком и шкатулкой, утирая слезы. Открыли сундук, а в нем, как в дорогой лавке, чего только нет: и сукно, и бархат, и шелка, расписанные павлинами да розами. А на самом дне — шуба для Джуны из белого руна. Заглянули в шкатулку, спаси аллах: полна драгоценностей. Кольца и браслеты из чистого золота, серьги жемчужные, бусы мешхетской бирюзы. Джуна, как увидела, обмерла, а потом с криком: «Отдайте! Это мое!» — схватила шкатулку и скрылась в своей комнатке. Такой поступок немало удивил нас. А вскоре зашел к нам наш сосед Уазамат. Мы ушам своим не поверили, когда объяснил он нам цель своего прихода:
— Джуна застенчива, как всякая убышка. Духу у нее не хватает признаться отцу с матерью о своем решении выйти замуж за Селим-пашу. Вот и выбрала она меня в посредники, чтобы моими устами сообщить вам, что никто ее не принуждает за него идти. Сама так хочет. Завтра — помолвка.
У меня ноги сделались войлочными.
— Что нашла она в этом похотливом старике, у которого жен больше, чем пальцев на руках? — спросил я горестно.
— Пути любви неисповедимы, — словно утешая меня, заметил Уазамат. — Я когда влюбился в нынешнюю старуху свою, дружки надо мной посмеивались: мол, где глаза твои, дуралей? Смотреть не на что! А если бы я одолжил им тогда хоть на миг глаза свои — о, клянусь, насмешники эти превратились бы в моих соперников. Ты со своего минарета не гляди. Селим-паша, правда, в годах, но мужчина он еще крепкий, да и деньги в жизни не помеха. Покуда богатый похудеет, бедный — помрет. Вы Джуну не корите, может, она не только о себе думала, когда на свадьбу с ним решилась…
Сосед свой час знал. Пожелав нам благополучия, он ушел.
Молча, как пришибленные, сидели мы, стараясь не смотреть друг на друга. Мать, покачивая головой, всхлипывала, утирая слезы уголком черного платка.
— Обух плетью не перешибешь. Сама захотела, отговаривать поздно, — поднялся отец. И, взяв косу, поплелся в поле.
«А может, обольстили ее в господском доме блеском богатства, доступностью услад и красными словами, — подумал я. — Надо бы ее вызвать на откровение, с глазу на глаз, по душам поговорить», — подумал я и направился к сестре. Открыл дверь и вижу: Джуна в дареном платье сидит перед зеркалом и примеряет сверкающие сережки. На пальцах ее играют золотые кольца. И так она была упоена занятием своим, что даже не обернулась на скрип дверей. Пораженный, не сказав сестре ни слова, тихо ушел я прочь.
