Баграт Шинкуба - Последний из ушедших
Я посадил Мату с Тагиром на своего коня. Мата стал рассказывать мне о том, как они добрались до Трапезунда. Владелец парохода, обещавший за кругленькую цену переправить возглавляемых Ноурызом, сыном Баракая, людей на кавказский берег, в последний момент испугался и ушел в море, не взяв ни единого пассажира. Тогда, как было решено заранее, они направились пешком к границе. На реке Чурук-Су турецкие пограничники встретили их в штыки. Две недели горцы искали лазейку, чтобы перейти на другой берег, но тщетно: граница охранялась зорко. В отчаянии решили прорываться с боем. Началась перестрелка. Первым был убит Ноурыз, сын Баракая. Пуля прострелила ему сердце.
— Завидую ему, — прошептал Мата. — Эх, почему я не оказался среди тех парней, которые там полегли в полверсте от отчей земли! — Мата вздохнул, словно кузнечный мех, и добавил: — А несчастная Хамида, не пощадив своего маленького внука, бросилась в реку. Еще по дороге она усыновила меня и вручила мне судьбу своего внука. Тагир теперь стал моим братом и твоим братом, Зауркан. Если со мной что-нибудь случится, ты станешь заботиться о нем…
Маленький Тагир, которого Мата прижимал к груди, жалостно сопел во сне.
Добрые вести лежат на месте, а худые ветер обгоняют. Убыхи, что оставались в окрестностях Самсуна, неведомо от кого уже знали, что земляки, ушедшие с Ноурызом, сыном Баракая, не смогли перейти границы и что многие из них погибли. И когда оставшиеся в живых, похожие на призраков, вернулись, берег огласили душераздирающие крики и стенания. Один среди вернувшихся не увидел своего брата, другой — своего сына, третий — близкого родственника. И не потому ли сообщение, исполненное горького разочарования, привезенное из Трапезунда Мзаучем Абухбой, было встречено лишь скорбным молчанием. А сообщение это было жесточайшим: на нашем прошении царь начертал собственноручно: «Убыхский вопрос решен, пересмотру не подлежит!»
— Я же вам говорил, что так будет! — с веселым злорадством отозвался Шардын, сын Алоу, когда услышал о решении царя.
В приморской кофейне под белым пологом он играл в нарды с Омер-пашой. Черное известие, привезенное Мзаучем, озарило все нутро его самодовольным светом. Он понимал, что хочет народ или нет, но должен будет теперь подчиниться его, Шардына, воле. Ему и в игре сегодня везло: косточка нард чуть ли не каждый раз оборачивалась шестеркой. Сафьяновый бумажник паши худел на глазах, из пухлого сделался плоским. Единственное, что нашему предводителю портило настроение, это то, что паша обмолвился о Хаджи Керантухе.
— Пропади он пропадом! — не сдержался Шардын, сын Алоу. Что означало: «Я единственный властелин убыхов!»
Вскоре стали прибывать пароходы, чтобы переправить нас на те благодатные земли, о которых говорил Шардын. Мы стали грузиться на эти суда. Через два дня в окрестностях Самсуна не осталось ни одного убыха, кроме тех, кто лежал в могилах.
Два чувства, как два бугая, столкнулись лбами в моей душе. Одно — печальное, что мы еще больше удаляемся от страны убыхов, а другое — светлое, что наши корабли приблизятся к острову Родос и, да смилуется небо, я, может быть, увижу Фелдыш. Я стоял на палубе, вглядываясь в очертание берега с одиноким деревом. Под этим деревом белел надгробный камень на могиле Сакута. А над ним, привязанная к высокой ветке, качалась апхиарца, еще так недавно заставлявшая трепетать наши сердца. И вдруг мне почудилось, что струны ее зазвенели и моего слуха коснулись слова последней песни слепого певца:
Всадник спрашивал: — Где мой
Конь под боевым седлом? —
Хоть сидел на скакуне,
Опершись на стремена.
Вопрошаем мы в слезах:
— Где ты, райская земля? —
Хоть оставлена она
Нами в отчей стороне.
Корабли шли курсом на Стамбул. На третий день были брошены якоря на стамбульском рейде, но на берег никого не выпустили, ибо портовые власти опасались, что мы занесем тиф или холеру в город. Вода за бортом кипела, как в котле, и волны, как в белой горячке, кидались на причал. Моряк-турок, бросив с палубы взгляд на клокочущую за бортом воду, сплюнул сквозь зубы:
— Шайтан акынтасы!*[8]
Суеверные люди сокрушались: «Плохое предзнаменование».
Из Стамбула корабли направились в Емзид, но и там нам не разрешили сойти на берег. Единственным человеком, на которого не распространялся этот запрет, был Шардын, сын Алоу. Вернувшись из города, где находился продолжительное время, он, хвастливо улыбаясь, сказал:
— Здесь, уважаемые, живет мой друг, спаситель всех вас, Селим-паша. Пока мы находимся под его покровительством, нам нечего бояться.
Корабли повернули в сторону Бандырмы. Пришвартовавшись, мы высадились и пешком, следом за подводами, на которых двигалась семья Шардына, сына Алоу, направились в местечко Осман-Кой.
Позже местные жители рассказывали, что еще задолго до нашего переселения в эту местность появился здесь некий убых по имени Осман. Ходил, приглядывался, что-то смекал, а потом исчез так же неожиданно, как прибыл. Может, досужий вымысел все это, а может, то был Шардын, сын Алоу?
Осман-Кой
Вечерело, когда я с полным мешком кукурузы на плечах вошел во двор. Синеватый дым слегка клубился над крышей мазанки. Наша белая собака с рыжими подпалинами подбежала и стала ласкаться к моим ногам. Кудахтали куры, готовясь сесть на насест. Моя мать Наси бранила маленького Тагира за то, что он тянет за хвост теленка. Ее голос, ласковый и нестрогий, отозвался покоем в моем сердце. Отец, сидя на маленькой скамеечке, доил нашу безрогую корову, и мне слышалось, как струйки молока глухо стекали в деревянный подойник. Куна с пучком зеленого лука спешила из огорода в дом, боясь, как бы не убежала клокочущая вода из котла, приготовленная для варки мамалыги. А младшая сестра Джуна выбивала палкой вывешенные матрацы. «Господи, — подумал я, — может, с твоей помощью мы заживем, как прежде?»
Каждый занимался своим делом. Вскоре, когда сели ужинать, появился Мата. Он был чем-то расстроен.
— Что-нибудь случилось, сынок? — спросил его отец, кончая ужин.
— В господскую усадьбу я больше не пойду, — ответил Мата, встав из-за стола. — Я сегодня, когда уходил оттуда, слово дал: «Все! Сюда я отныне— не ходок!»
— Ты погорячился, дад! — успокаивая его, посочувствовал отец.
— Прополку нашего поля мы давно просрочили. Сорняк заглушил кукурузу. И табак гниет на корню, сестры не справляются с его ломкой.
— Сам знаю, а что сделаешь? Не нами, а предками утвержден обычай, по которому из каждой семьи один человек два дня в неделю должен отработать в имении дворянина. К тому же Шардын, сын Алоу, наш самый дорогой и близкий родственник.
Затеплив свечу, отец сел на скамью шить чувяки.
— Не я один, — выпалил Мата, — все парни, что нынче там работали, поклялись завтра не приходить.
— Когда все вместе, значит, по справедливости, — заметил я.
Отец оставил шитье и строго взглянул на меня:
— Я вижу, ты герой подливать керосин в огонь? У него мозги набекрень, — кивнул он на Мату, — а ты потакаешь ему. Или вы забыли, что Шардын мой молочный брат? Имейте совесть! Не только наша семья, но все убыхи, поселившиеся в Осман-Кое, обязаны ему за то добро, которое он сделал. Или вы забыли, как мы жили под Самсуном? Грех быть такими неблагодарными.
— А разве твой молочный брат, перевозя нас сюда, думал не о своем благополучии? Если бы он этого не сделал, кто бы стал на него работать? А к тому же быть дворянином без дворовых крестьян — честь невелика. Теперь же он живет припеваючи. Со вчерашнего вечера гостит у него Селим-паша… Встали они сегодня позже солнца после веселой попойки и сразу давай играть в нарды. Шардын просадил кучу денег. Я глазам своим не верил, когда он отсчитывал лиры. За всю жизнь я не заработаю столько… У нас на соль нет ломаного гроша, а этот бездельник швыряет деньги, заработанные нашим потом, как простые бумажки. Не при сестрах будь сказано, но я своими ушами слышал, какие словечки он со своим дружком отпускал насчет девушек, пришедших к княгине с гостинцами.
— Ты еще молод, сын мой! Не тебе судить, что кому дозволено. Одни рождены повелевать, другие — подчиняться. Это не чья-нибудь прихоть, а воля аллаха! И запомните оба, — отец погрозил нам пальцем, — мы в чужой стране и, не дай бог, если что случится, нам не на кого больше положиться, только на защиту Шардына, сына Алоу. Он наш покровитель! — Отец, отложив шитье и задув свечу, добавил: — Послезавтра пятница, не забудьте в мечеть сходить!
— Обойдутся без нас, — не сдержался я.
— Да простит аллах тебя, — испуганно прошептала мать.
Намаявшись за день, мы рано легли спать, но сон обходил меня стороной. Лежа с открытыми глазами, я думал и о словах брата и о словах отца.
