Русская миссия Антонио Поссевино - Федоров Михаил Иванович
Поссевино эту неделю жил в самой Венеции, обсуждая что-то с дожем и Советом десяти.
— Договариваются, как нас ловчее облапошить, — ворчал Поплер, недавно узнавший от Истомы новое русское слово и не преминувший вставить его в разговор.
Паллавичино появлялся два раза, интересовался, не нуждается ли Истома в чём-либо, обещая передать всё Поссевино. Но, поскольку за постой и прокорм платило папское посольство, Истома отослал его, потребовав лишь сообщить за день-два, на какой день будет назначен выезд. Разговор проходил во дворе, и Паллавичино, заметив в окне глядящего на него Поплера, поспешил убраться. Немец пока интереса к купцу не выказывал и за нагайку не хватался, но… кто его знает?
Пока посольство стояло в венецианских владениях, весна полностью вступила в свои права: распустилось всё, что могло распускаться, подул тёплый, даже жаркий ветер, и зелень на грядках бодро топорщилась над землёй уже на три-четыре вершка.
Когда настал день отъезда, Истома, поднявшись на невысокий холм в трёх верстах от берега, оглянулся. Внизу лежал городок Кампальто с приютившей их таверной, местами виднелись пинии, растущие то поодиночке, то небольшими рощами, вдалеке протянулась голубая полоса Адриатического моря, а у самого горизонта угадывалась Венеция — этот удивительный город, равных которому нет нигде. И который он никогда больше не увидит.
Мимо него прокатила карета, пропылил копытами отряд стражников, среди которых затерялся Паллавичино. И лишь верный Поплер стоял рядом, глядя вниз, на маленькое здание таверны, возле которого едва виднелась стройная женская фигурка, машущая вслед уходящему отряду платком.
Отряд отошёл уже на добрые полторы сотни саженей, когда Истома с Поплером развернули коней и поскакали вслед. Далеко впереди их ждала Прага, до которой было добрых восемь сотен вёрст…
Путь из Венеции в Прагу Поссевино намеренно построил таким образом, чтобы заехать в австрийский Грац, где, как он знал, сейчас жил Иоганн Кобенцль. Лишь этот человек был ему доступен для личного разговора, ведь записки — это хорошо, они, конечно, переживут человека, их написавшего, но в личной беседе можно узнать нечто такое, чего имперский посол не захотел доверить бумаге. А возможно, он, Антонио Поссевино, сумеет разговорить австрийца, и тот будет с ним более откровенен, чем с читателями своих записок.
Сделав в дороге небольшой крюк, посольство римского папы вошло в Грац. Едва разместившись в здешней таверне, Поссевино тут же отправил брата Стефана просить Кобенцля об аудиенции. Согласие было дано сразу: бывший посол в Московии прекрасно знал, что собой представляет Антонио Поссевино, и ему был интересен этот человек, исключительно своим трудом и умом поднявшийся до положения второго лица в могущественном ордене иезуитов.
Кобенцль встретил Поссевино у входа в дом. Одет он был просто, без придворной пышности, и даже на берете его покачивалось от дувшего со стороны гор прохладного ветра не павлинье, а петушиное перо. Хозяин дома был предельно радушен: слуги уже приготовили обеденный стол, в камине пылал огонь, а неподалёку лежала невысокая стопка поленьев, распространяя запах сухих берёзовых дров.
К разочарованию Поссевино, ничего нового в беседе с Кобенцлем он не узнал. Австриец повторил лишь то, что ему и так было известно из записок. Лишь в конце беседы, когда папский легат уже подыскивал благовидный предлог, чтобы закончить бесполезный разговор, Кобенцль сказал:
— Я уважаю тебя, дорогой Антонио, и желаю тебе успеха в этом трудном деле. — Он зевнул, прикрыв рот ладошкой. — Правда, в успех твоего предприятия я не верю нисколько.
— Почему? — спросил Поссевино, сохраняя на лице спокойное с оттенком благодушия выражение.
— Русские чрезвычайно упорны в своём еретическом заблуждении, и всё, что приходит из-за рубежей их земель, воспринимают как угрозу. Но это ещё не всё. Люди, к которым ты направляешься, в полной мере переняли у Византии не только религию, но и ставшие легендарными византийское коварство, двуличие и изворотливость. Они пообещают тебе что-то, и ты уже будешь считать, что добился успеха, но потом окажется, что выполнение своей части договорённости они обставили такими условиями, что полное их выполнение делает твой успех или невозможным, или бесполезным. Или скажут, что переводчик был плох и ты всё понял совершенно не так, как они говорили. Или просто, — Кобенцль насмешливо посмотрел на него, — откажут без объяснения причин.
— У меня хороший переводчик, — спокойно ответил Поссевино, — и составлять договоры между державами я умею прекрасно.
— Ну-ну, — иронично усмехнулся Кобенцль, — прислушайся хотя бы к следующему совету, дорогой Антонио.
Он намеренно, подчёркивая свою независимость, называл монаха "дорогой", вопреки принятому среди католиков обращению к лицам духовного звания — "отец", которого Поссевино, несомненно, заслуживал благодаря высокому положению.
— Какой совет? — спросил иезуит.
— Ты можешь чего-то требовать от них исключительно до того момента, пока не выполнишь свою часть обязательств. После этого любые их обещания превращаются в ничто. Если ты сможешь чего-то добиться ранее того, то, возможно, сумеешь выполнить поручение папы.
— Благодарю за совет, — произнёс Поссевино, вставая, — но мы едем в Москву во всеоружии.
— Не сомневаюсь, — пробормотал Кобенцль, прекрасно понимающий, что посольство в Москву неспроста составлено исключительно из иезуитов. И, кто знает, может, у Поссевино, кроме открытых предложений московскому царю, есть туз в рукаве или кинжал за пазухой. А скорее, и то и другое. Уж больно уверенно он выглядит!
На следующее утро посольство, а с ним и Истома, Поплер и Паллавичино выехали из Граца. До Праги было ещё далеко, посольство не прошло и половины пути от Венеции. Следовало поторопиться…
Спустя четыре недели посольство въехало в Прагу. От имперской дипломатии Истома не ждал ничего: издевательское к нему отношение при первом посещении города ясно говорило, что император Рудольф не заинтересован в установлении с Москвой дружеских отношений. Поссевино решил задержаться здесь, чтобы разведать настроение при дворе и попытаться заручиться поддержкой империи в войне против турок. Но очевидно, даже сейчас, спустя более чем полвека после сокрушительного поражения в битве при Мохаче [114], страх перед турками был настолько силён, что имперцы предпочитали сохранять status quo и не допускать casus belli [115]. Да и император Рудольф был скорее покровителем наук, искусств и тайных знаний и не помышлял о войнах. Сложившийся шаткий мир его вполне устраивал.
Именно в Праге, как считал Поссевино, должна решиться судьба Истомы. Для этого надо было получить письменные доказательства того, что Шевригин в Венеции принял на себя звание, ему не принадлежащее. Под страхом разоблачения русский, несомненно, согласится быть его соглядатаем. А если его рвение к тому же поощрить венецианскими дукатами — тем более. И тайные записки свои он, конечно, тоже поправит в нужном Святому престолу ключе.
Поссевино уже решил, каким образом он подцепит русского на крючок, как опытный рыболов цепляет жирного глупого карпа. Спустя несколько дней после прибытия в Прагу он пришёл в жилище Истомы и со своей обычной доброжелательной улыбкой заявил:
— Дорогой Томас! Тебе предстоит долгий путь через Балтийское море, а мой путь будет значительно короче, поэтому я увижу твоего государя раньше. Полагаю, ты хотел бы передать через меня письмо, в котором сообщил бы царю, каких успехов ты добился в Риме? Я уверен, что твой монарх по достоинству оценит быстроту, с которой ты сообщил ему о твоём успехе.
Истома в упор смотрел на иезуита, возле которого застыл Паллавичино, переводивший его слова. Поплер, как только итальянцы появились на пороге комнаты, которую они с Истомой снимали, вышел, буркнув:
