Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
Философ эту книгу любил, держал её с должным почтеньем в руке и дружески заключил:
— В таком случае глупости поддался и ты, ибо не могло же не быть известно тебе, что нет совести у того, кто приблизился к власти, и что не устыдиться тому за себя, ни позорных деяний своих, кто богат и повелевает людьми. Напротив! С лёгким сердцем тот ещё раз преступит закон и ещё раз убьёт добродетель, если от этого возвысится его капитал или власть над людьми. Иронией и насмешкой, образованностью и поучением не истребить сей злейший порок. Я-то восхищен твоей солью — да они-то читать и слушать тебя не желают, а они есть весь мир.
Пригладив развёрнутые листы, помня всё, что далее скажет остроумный Эразм, со злым наслаждением стал снова читать:
«Теперь вообразите себе — а ведь это встречается и в жизни — человека невежественного в законах, чуть не прямого врага общего блага, преследующего единственно свои личные выгоды, преданного сладострастию, ненавистника учёности, ненавистника истины и свободы, менее всего помышляющего о процветании государства, но всё измеряющего меркой собственных прибытков и вожделений. Наденьте на такого человека золотую цепь, указующую на соединение всех добродетелей, возложите ему на голову корону, усыпанную дорогими каменьями, напоминание о том, что носитель её должен превосходить величием своих доблестей, вручите ему скипетр, символ правосудия и справедливости неподкупной, наконец, облеките его в пурпур, знаменующий возвышенную любовь к отечеству. Если государь...»
Толкнув от себя скрипучую дверь, первым в его тихую келью вступил лейтенант.
«...сопоставит все эти украшения...»
Следом за лейтенантом с приятной улыбкой на молодом холёном лице появился главный поверенный короля Ричард Рич. Третьим затопал шагавший вперевалку шериф. Двое иззябших слуг виднелись за его широкой спиной.
«...с жизнью, которую он ведёт, я уверен, он...»
Они заговорили вежливо, виновато, по очереди подступая к нему:
— Добрый день, мастер!
— Рад приветствовать вас!
— Каково нынче ваше здоровье?
Отвечал:
— Добрый день.
И почти машинально доглядел до конца:
«...устыдится своего наряда и ему станет страшно, как бы какой-нибудь шутник не сделал предметом посмеяния этот величественный убор».
Ещё успел с упрёком подумать:
«Эразм, Эразм...»
Поёживаясь, не то смущённо, не то с тайной хитростью поблескивая оливковыми глазами, как-то странно, как будто неловко улыбаясь ярким чувственным ртом, потирая левую руку правой рукой, мягким тенором первым заговорил Ричард Рич:
— Скверная погодка. Было бы лучше вовсе не выбираться из дома.
Ничего не ответив на эти явным образом вступительные слова, аккуратно свернул любимую книгу и неохотно оглядывал тех, кто пришёл.
Плащи шерифа и Рича были чуть влажны, тогда как ливреи слуг был мокры насквозь.
Подумал с лёгкой усмешкой, что поверенный короля, сидя в роскошной карете, не слишком пострадал от дождя, разве что всходя на крыльцо, и с вызовом произнёс:
— Острые стрелы не всякого жалят даже в разгаре войны.
Рич коротко засмеялся и понимающе кивнул головой, в то время как лейтенант, не слушая, не глядя ни на кого, отрывисто приказал:
— Приступайте.
Обойдя господ стороной, пятная сухие подстилки промокшими башмаками, слуги принялись, спеша и толкаясь, опустошать стол. Высокий и толстый, с мучнистым лицом, хватал без разбора непривычными пухлыми пальцами бумаги и книги, а маленький, юркий, худой подставлял холщовый мешок.
Стараясь не мешать, не в силах видеть, как грубо падали книги в расширенное горло мешка, ударяясь друг о друга и об пол, болезненно ощущая эти удары, боком поднялся, отодвинулся в сторону и застыл, стискивая «Похвалу Глупости» в похолодевшей руке.
Коротконогий шериф, с висячим большим животом, как амбарный замок, с коротким смеющимся носом, навалившись плечом на нишу окна, старательно утирал, отдуваясь, розовое лицо голубым измятым платком.
Легко шагая на длинных ногах, Рич сбросил плотный бархатный плащ и сам повесил его на крюк у дверей.
Склонив голову, складывая платок, шериф проворчал:
— Простите нас, мастер, мы бы вам не хотели мешать.
Они вместе служили, Мор знал шерифа добрым, покладистым человеком, угадал, что старый законник смущён, и разыграл удивление:
— За что?
Рич подступил к нему совсем близко, улыбаясь неполной, всё той же непонятной улыбкой, и как будто простодушно сказал, ещё мягче выговаривая слова:
— Неприятная обязанность, мастер, но приказ короля есть приказ короля. Нам позволено оставить вам всего одну книгу.
— Какую?
— Евангелие.
Стыдясь за него этой непонятной улыбки, скрывавшей неловкость раба, а по случаю палача, отводя невольно глаза, поспешно сказал:
— Нет лучшей книги на свете, чтобы в любое время насытить душу и прогнать вялость ума.
Внезапно поворотившись всем телом, грузно подавшись вперёд, шериф с тревогой воскликнул:
— Снова ведут!
Все разом оборотились к окну.
Страдая одышкой — следствие многих лет и многих бочек выпитого вина — шериф выдавливал со свистом слова:
— Прибавилось работки, мастер, прибавилось... Не то что при вас... Пятерых стали вздёргивать... на одной... перекладине...
Придерживая шпагу левой рукой, лейтенант шагнул к столу, равнодушно оглядывая его поверхность беспощадными стальными глазами.
Рич приблизился боком, беспокойно вертя головой, улыбаясь как будто забытой улыбкой, пробегая нервными пальцами по застёжкам камзола.
Узник невольно потянулся за ним.
Равнодушная стража, матово мерцая металлом шлемов и лат, вела осуждённых монахов, чьи руки были крепко скручены за спиной.
Свежие лужи блестели между неровными камнями двора. Монахи ступали, не выбирая места посуше. Широкоплечий, в цвете сил инок шагал безбоязненно, твёрдо» с обнажённой, откинутой назад кудлатой большой головой. Щуплый юноша с длинными светлыми прядями, припадая к нему, с застывшим испуганным бледным лицом, путался в длинной рясе ногами, которые, должно быть, подгибались под ним. Измождённый старик, придерживая истёртую рясу рукой, с усилием семенил худыми, от старости кривыми согбенными ногами, боясь отстать от других, что-то шепча провалившимся ртом.
Передние стражники внезапно остановились, скрестили копья и преградили дорогу.
Монахи остановились.
Старик с ходу толкнул плечом молодого и чуть не упал, увлекая того за собой.
Задние стражники что-то кричали. Передние, путаясь копьями, мешали идти. Молодой монах взволнованно вертел головой. Широкоплечий сурово оглядывался назад, точно пытался своим мрачным взглядом заткнуть кричавшие рты.
Лейтенант усмехнулся. Рич отодвинулся в сторону.
В тот же миг Мор понял, что представление устроено единственно ради него. Лицо сделалось страдающим, мрачным. Неподвижно застыли глаза, безотрывно глядя на тех, кто подвигнутый примером его уходил умирать, уходил прежде, чем он.
Время остановилось в нестерпимой тоске.
Обречённых на смерть наконец провели.
Все отвернулись, потупились, долго молчали, точно зрелище было для них неожиданно, непривычно и омрачило их дух.
Расторопные слуги затягивали горло мешка, в спешке толкая друг друга, сердито вполголоса переругиваясь между собой.
Шериф вдруг подал голос, надув толстые щёки, потирая сытую шею шерстистой рукой:
— Чёрт побери! Умереть в такую погоду! Я бы лучше раскаялся дважды, а потом опять согрешил!
Рич засмеялся беззвучно, дружески хлопнув шерифа по широкой спине, беспокойно вертя головой, рассеянно глядя по сторонам, точно думал о чём-то своём, успокоив того:
— Тебя не повесят, не бойся. Столько мяса не вы держит никакая верёвка.
Шериф проворчал:
— Не повесят, так отрубят башку.
Рич засмеялся опять:
— Ещё не отточен топор, который перерубит такую толстую шею.
Шериф мотнул головой:
— Захотят, так наточат.
Засунув большие пальцы за кожаный пояс, приподняв большие мускулистые плечи, оттягивая книзу ремень, лейтенант презрительно бросил:
— Эти не раскаются, сэр. Всех троих жгли огнём, ломали кости на пальцах рук и загоняли иглы под ногти. Тот, широкоплечий, ни звука не проронил и только ругался. Мальчишка визжал, как свинья. Старик молча плакал. Но принести присягу отказались все трое.
Взглянул неприязненно прямо в стальные, горящие праведным гневом глаза. Мору было известно, что за льготы и послабления лейтенант от заключённых принимал воздаяние. Сам платил по целому фунту, когда к нему тайно допускали Дороти Колли, служанку, приносившую новости и бельё.
Лейтенант нахмурился, не выдержав взгляда, однако не отвернулся, не сдвинулся с места, только сильней потянул книзу ремень.
