Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)
Долго прощались, потому что Маша и Аверьян никак не могли расстаться.
На следующий день, чтобы у сельской власти не возникло подозрений и чтобы не навредить отцу Василию и Гамаям, осторожный Аверьян уговорил Гордея Павловича заехать к сельскому старосте. Для этого у них было веское основание — на руках было предписание от уездной земской управы, в котором значилось, что господа статистики по поручению земства командируются в села Белогорского уезда с целью предварительного ознакомления, необходимого для приближающейся сельскохозяйственной статистической переписи. А поскольку господа статистики пожелали посетить и школу, то это давало им право не только осмотреть ее, но и расспросить учительницу о количестве учеников и работе школы за последние десять лет. Статистика!
Вот уж когда наговорились досыта Аверьян и Маша. Она рассказала, что у нее трое детей, ожидается и четвертый. Хрисанфу одиннадцать лет, Марийке пошел восьмой год, учатся в ее школе, Пархомчику пять годков, бегает по двору с утра до позднего вечера.
— Да ты их всех увидишь, Аверьян! Так надо! — Глаза Маши заблестели в лукавой усмешке. — Ты же сказал старосте, что хочешь посмотреть, как живет госпожа учительница. А староста рад стараться! Улучил минутку, когда ты разговаривал с отцом Василием, и стал умолять меня, чтобы не говорила тебе о сельской управе ничего плохого, а сказала бы, что все хорошо, и за это обещал вовремя привезти в школу топливо, да и учительнице заодно, чтобы было чем хату отапливать. Очень просил, чтобы ты в земстве не хулил его.
Аверьян долго хохотал, идя с Машей к ней домой.
— Я вижу, Маша, что запорожанский губернатор побаивается учительницу. Но тебя не узнать. Ты не петербуржанка, а настоящая запорожанка! Что за вид у тебя! Кофта с вышитыми рукавами, широкая юбка и платок как у простой бабы на миргородской ярмарке, ей-богу — это не ты! И ты, и не ты! Но я рад за тебя, вижу, что счастлива. Наблюдал, какими глазами смотрит на тебя Никита, чуть ли не молится на тебя.
— А что? — задорно спросила. — Разве плохо, когда муж около жены увивается?
— Это очень хорошо, сестрица! Верю, что ты счастлива. Однако…
— Что «однако»?
— Ничего. Я подумал о Петербурге, о тамошнем…
— Что? О тамошнем светском обществе?
— Да.
— Дорогой Аверьянушка! Не надо меня жалеть. Ты знаешь меня.
— Все, все, Машуня! Серьезно говорю, рад. Поверь, мне незачем перед тобой кривить душой. Я вспомнил, как студенты и курсистки в Петербурге говорили в кружках о хождении в народ.
— Ты знаешь, что позже они и пошли в народ? И чем все кончилось? А я многого не знаю, ведь в нашу глухомань такие вести не доходят. Но из того, что передают из уст в уста, узнала… узнала о страшной правде. Их арестовали! Тех, кто ходил в народ. Я преклоняюсь перед их стойкостью… Они герои… Таких людей я уважаю. Расскажи, ты ведь знаешь о них.
— Знаю, дорогая моя Маша. Мы в ссылке их видели больше, чем во всей твоей Запорожанке. Прибывали новые этапы ссыльных, привозили свежие известия и об арестах, и о судах.
— А много ли их арестовали?
— Много, очень много. По доходившим до нас данным, думаем, что больше тысячи.
— И женщины были среди них? — спросила печально Маша.
— Были, Машенька. Говорят, что не меньше ста курсисток.
— Аверьянушка, — глубоко вздохнув, сказала Маша, — не думай, что твоя сестра испугалась… Может, и я среди них была бы, но так случилось, что встретила Никиту. А его привел ты.
— Я! Виноват я! — усмехнулся Аверьян.
— Нет, ты не виноват… Полюбила я Никиту. И, как видишь, по-своему тоже пошла в народ. Мой народ — Никитушка!
— Вижу. Но не только он.
— Не только он. Вся Запорожанка. Понимаешь, крестьяне приняли меня как свою, спасибо свекрови Харитине Максимовне. Мудрый человек. Ты ее увидишь. Знаешь поговорку: по одежке встречают? Так вот, она с первых же дней одела меня в полушубок и сапоги и свою новую юбку подарила. Она понимала, что я не должна выделяться одеждой среди односельчан.
— Да ты теперь совсем не отличаешься от них. Видел женщин, когда шли по улице. Они так же обмундированы, как и ты.
— «Обмундированы»! Оставь свою солдатскую терминологию. Ты давно уже гражданский человек.
— Не буду. Не буду.
— Односельчане увидели, что мы с Никитой ладим, и стали уважать нас. Аверьянушка, для чего живет человек на свете?
— Это философский вопрос.
— Вот я и спрашиваю — для чего? Чтобы завтракать, обедать, а ночью спать? И все?
— Машенька! Да ты стала настоящим философом! Хочешь постичь смысл жизни.
— А что же, бывший студент! Ты полагаешь, если я не училась в университете, значит, не могу размышлять о том, что такое жизнь?
— Ой, сестрица моя дорогая. Я горжусь тобой.
— Не выкручивайся, отвечай.
— Да ты и сама не меньше меня знаешь. Помнишь, как допрашивала меня в Петербурге?
— Помню, поэтому и опять спрашиваю.
— Ты говорила мне о Вере Павловне.
— Говорила. Чернышевский тогда потряс меня. А знаешь, что у отца Василия есть женевское издание этого романа?
— Здесь, в Запорожанке? В этом глухом селе? Я и не знал, что попечитель твоей школы такой смелый человек. Интересно посмотреть. Как ты думаешь, покажет мне?
— После вчерашнего разговора — покажет. Обязательно покажет! Единомышленники!
— Вижу теперь, сестрица, что ты не ошиблась в Никите, живешь настоящей, полнокровной жизнью. Зачем же спрашиваешь меня, для чего человек живет? Ты и сама знаешь.
— Хочу, чтобы ты, мой наставник, еще раз сказал мне об этом.
— Скажу, Машуня дорогая. Для того живет, чтобы людям пользу приносить. Не одним днем жить, а и думать о будущем. Так делал Чернышевский. Он думал о людях села, прозябающих в темноте и нищете. Мечтал о том, чтобы сделать их счастливыми.
— И я так думаю. Для того и учительницей стала. Чтобы хоть этим помочь моим новым землякам.
— Вот и выяснили, для чего человек живет.
— Спасибо, дорогой мой Аверьянушка! Ты ободрил меня. Вот молодец, что приехал в Запорожанку. А о себе так и не рассказал.
— Что рассказывать? Мне уже сорок шестой год… Но и до сих пор живу бобылем, ни дома, ни жены. Не нашел пары. То в армии, то в ссылке, то, как перекати-поле, по разным городам бросает меня судьба. В Петербурге и в Москве запрещено проживать… А в Петербурге была она…
— Кто она?
— Девушка, которую любил безумно. Ты не знала об этом. Каракозов говорил тогда, что нужно отказаться от любви. Вот и сказал ей, что не могу посвятить ей свою жизнь. А когда угнали в Вилюйск, — он замолчал и отвел взгляд в сторону, — она отвернулась… Ответила, чтобы забыл ее, что выходит замуж.
— И ты забыл?
— Нет. А другой пока что не нашел.
— Бедный мой Аверьянушка! В этом деле я не могу помочь тебе. Трудно найти пару? О! Уже мчатся мои гоняй-ветры.
— Кто, кто?
— Да это мой Никита так называет наших детишек.
— Гоняйветры? Оригинально!
Дети подбежали к воротам и, удивленные, остановились, боясь подойти к матери, так как рядом с нею стоял со шляпой в руке незнакомый чернобородый господин в длинном сером пиджаке, серых брюках и блестящих ботинках.
— Идите сюда, идите! — позвала их мать и повела во двор, потом в хату и уже там познакомила своих детей с Аверьяном.
— Не бойтесь, дети, это ваш хороший дядя. Он приходится мне двоюродным братом. Он знал вашу маму еще маленькой, такой, как ты, Марийка, и на руках меня носил. Ну, не смотрите так, исподлобья. Надо быть приветливыми со старшими. Что нужно сказать?
— Здравствуйте, дядя! — отчеканил Хрисанф, улыбнувшись и показав при этом свои белые зубы. Он был босой, в полотняной рубашке и штанах, на загоревших щеках шелушилась кожа от солнца и купания.
— А я Марийка! — поклонилась курносенькая девочка в длинной рубашонке, переминаясь с ноги на ногу.
— Меня зовут Палхом! — серьезно проговорил, разглядывая незнакомца, толстенький мальчуган в испачканных штанишках и измазанной глиной рубашечке. — А мы бегали на лецку купаться.
Маша обняла их всех, прижала к себе и, улыбаясь, сказала:
— Мы еще не выговариваем буквы «р», да и букву «г» не любим. И еще некоторые.
— Плостите, мама! Я люблю, но не могу. Сколо выласту и тогда сказу! — глянул смело на Аверьяна быстроглазый Пархом.
Аверьян растроганно наблюдал за этой семейной идиллией. Он не мог даже представить Машу в роли матери, да еще троих милых детей. Они с любовью смотрели на мать, ловили каждое ее слово.
Аверьян от души искренне расхохотался:
— Ну и гвардия у тебя, дорогая Мария Анисимовна! Здравствуйте, дорогие дети. Я вашу маму давно знаю. Видел и вашу бабушку Олимпиаду.
— А наса бабуся Халитина, она у нас холосая, плиносит гостинцы, — осмелев, доложил Пархомчик.
— Вот молодец! — спохватился Аверьян. — Пархомчик! Ты напомнил мне. У меня для вас есть гостинцы. — Он раскрыл дорожный саквояж и достал сверток. — В городе купил, — сказал он, раздавая детям конфеты в цветных обертках. — Ешьте на здоровье!
