Владимир Дружинин - Именем Ея Величества
Фабрика, коммерция — враньё, конечно. В Авиньоне и нет такого, поди… Богатый костюм взял напрокат. Обольстил моряка. Надуватель, разве что похитрее других. Вишь, паспорт ему… Ну, и денег на дорогу…
— Обольстил, — согласился светлейший. — То-то и есть, Горошек. Хойзерман тёртый калач. Смекаешь? Хитрость города берёт. Так что мы решим, а? Пошлём ему паспорт?
— Шутишь, батя. Не приедет.
— Пошлём, Горошек.
Удивление, обозначившееся на лице адъютанта, крайне развеселило князя.
Ответ господину Лини гласил:
«Ея Величество императрица по моему докладу приказала не только просить вас прибыть в Санкт-Петербург, но и уверить в её добром к вам расположении и протекции. Поверьте, что ваше усердие не останется без вознаграждения. Паспорт при сём прилагается».
Приедет? Обманет, — твердил Горохов, Данилыч подтрунивал, но и он предвкушал уловку. Так и случилось. Инкогнито, если верить ему, занемог феброй, то есть лихорадкой, а то немедленно пустился бы в путь.
«Как скоро от фебры освобожусь, того же часу поеду, а тракт возьму через Париж, Брюссель и Гамбург и переговорю с агентом российским, чтобы подыскал судно для меня, для слуги и переводчика».
Следом письмо из Брюсселя — впилась фебра, приковала надолго. Всё здесь дорого, а он непрестанно делает визиты к двум врачам, пользуется услугами аптекаря, двух служанок, лакея и влез в долги. Его светлость учтёт горестное положение…
Светлейший и адъютант — оба потешались, читая. Врачи, служанки, слуги… Важным барином кажет себя, явно набивает цену. Данилыч, чуждавшийся, азартных игр — царь не терпел их, — в сию авантюру втянулся со страстью. Кинуть денег, ободрить? Нет, пока поманить да принудить к откровенности.
«Ея Величество готова возместить вам расходы, однако она желает получить от вас некоторое освещение дела, о котором вы пишете…»
Екатерина встревожена, что светлейшему как нельзя более на руку. Ей он докладывает без улыбки, с глазу на глаз. Возникает общая тайна, щекочущая, зловещая, и распутывает он — первый вельможа.
— Эй, Александр! Торопи итальянца!
Неймётся ей.
— А как? Надоумь, матушка! С крыши помахать ему?
— Пфуй, глупый шеловек!
— Ушибли, матушка. Во младенчестве.
Велела, не дожидаясь вестей от Лини, раскошелиться. Раз такова воля… Данилыч дал ордер в Гамбург, торговому агенту:
«Когда кавалер, именуемый Лини, к вам явится, извольте платить ему 150 червонцев с кондицией, чтобы он по принятии тех денег путь восприял».
Теперь выложит карты.
Между тем розыск по делу Федоса выдыхается. Одни колодники, не снеся пыток, умерли, другие — с рубцами на теле, полуживые — отпущены. Оставшихся водят в застенок редко, вопросы одни и те же.
Посошков держит ответ за книгу. Что показывал её архипастырю и что тот похвалил многое в ней, — о том автор сказал давно. Но этого мало.
Хваля тое книгу, не говорил ли он, Федос, хулительных слов про особу покойного монарха или про особу её величества?
Кому дал тое книгу переписать?
Сколько сделано тое книги копий?
Кому давал оную книгу читать?
Не тщился ли приблизить тебя, Посошкова, к себе деньгами или подарками?
Поручал ли тебе, видя твоё искусство, какие-либо сочинения?
Обещал ли книгу печатать?
Писатель отвечал неизменно — не слышал, не ведаю, не было того. Опровергнуть нечем, ибо прочие арестованные с ним не знакомы, жил отшельником последние годы. От дыбы он избавлен, плетью лупят не шибко. Летняя духота сменилась осенним холодом и мокротой, болотная зловонная жижа заливает тюремную яму. Железное кольцо въелось в ногу, тяжела цепь, прикованная другим концом к колодке. Слёзные мольбы Посошкова безответны.
Ногтём на стене, царапинами отмечает дни. Уже две недели, как не видит своих мучителей.
Забыли его?
— Ах, Эльза! Этот Герман… Любезнейший кавалер, вполне светский. Вот тебе и сухарь!
Старый, заплесневелый сухарь — таким рисовался Екатерине магистр, поседевший над учёными трактатами. Ничего похожего! И коллеги галантного астронома очень милы, кроме насупленного, неповоротливого Бильфингера. Ни один не достиг пятидесяти — того рубежа, за которым старость.
— А Герман, Герман! Он так смотрит… Неподдельное обожание, да, да! Послушай, если он отыщет жителей на чужой планете… Либер готт [126], Эльза, к нам сбегутся отовсюду! Вообрази, там, над головой, в небе города, государства!
Праздник продолжается. Петербург становится пристанищем муз. Мечту великого Петра исполняет его преемница. Она, верная его заветам, обретает собственную славу. Герман сравнил её с Семирамидой [127]. Лесть, способная вызвать усмешку… Но кто помнит дела древней властительницы? Имя её канет в Лету и воссияет другое.
Имя Екатерины…
— А герцог, Эльза… Конфузил меня, разбойник. Что услышали от него учёные господа? Пьяную невнятицу… Я требовала, чтобы он произнёс речь на собрании, достойную королевского сана. Уже и в Швеции говорят, предел его желаний — рюмка. Юсси сказал мне… Ужасно, Эльза! Как разбудить в нём более высокие устремления? Жажду духовную…
Слова пастора Глюка. Эльза внимает растроганно.
— Он мог бы, например, быть шефом нашей гимназии. Я просила его… Какое-то занятие ведь нужно, правда же? Анна отчаялась.
— Несчастная Анхен.
Дом для гимназии выбран, новые столы и скамьи пахнут смолой, идёт запись. Девятилетний отрок, юноша, муж на четвёртом десятке — учитесь, добро пожаловать! Нет отказа и простолюдину — слово Петра свято. Набралось охочих более ста, неграмотных пишут в первый класс, а кто грамотен да немецкий язык понимает, — во второй, понеже преподаватели в большинстве немцы.
Приехавшие магистры без дела не сидят — начаты публичные лекции. Царица из-за жестокой мигрени присутствовать не могла, ей доложили — профессор Якоб Герман показывал форму Земли. Кругла, но не столь равномерно, как глобус, что важно знать мореплавателям и составителям карт. Подобных небесных тел, годных для жизни, множество.
Досадно, слушателей было мало. Кроме студентов-немцев, Кантемир, Феофан Прокопович, арап — крёстник царя [128], недавно вернувшийся из Франции, а русских горстка. Носится слух, что профессора привезли идеи еретические, Синод обеспокоен.
— Проклятые попы! Я бы удушила их, Эльза… Большие бороды… Почему Пётр не обрезал, как боярам? Но и бритые, вон в Галле, не лучше…
В ноябре грозно разлилась Нева. Вода хозяйничала в подвалах, разоряла деревянные жилища бедноты, лавчонки, склады леса, амбары, повредила и некоторые академические помещения. В народе заговорили о Божьей каре. Царица прогневала Всевышнего, допустила нашествие иноверцев, к царевичу обучать цифири приставила арапа. Точно ли православный он — Абрам? Чёрен ведь, словно дьявол.
В шафировском особняке кипит работа, следы наводнения замазаны, закрашены, уже установлены книжные шкафы, висят портреты — особ царствующих, Декарта, Лейбница, водружены бюсты Платона, Сократа. Хозяин дома недолго побыл в Питере после ссылки — отослан в Архангельск поощрять морскую торговлю, хоромы эти, впрочем, не единственные, ему не вернут. Декабря двадцать пятого года — гистория не забудет дату — открылась здесь Российская Академия наук.
Синодские осведомились, не сочтёт ли её величество уместным освятить сей акт, устроить молебен? Нет, излишне. Заперлась на несколько дней, Эльзе спать не давала, готовила речь по-немецки. Зятя наставляла строго.
— Накануне, с обеда — ни капли… Твоё место рядом со мной. Не спи, не грызи ногти и не зевай!
— Мамахен! Скука же…
— Потерпишь, пупхен. Потом пригласишь общество к себе. И не заставишь меня краснеть. Обещаешь?
Вышла в тёмно-лиловом — донашивала траур. Над ней, на потолке, золотилась «небесная сфера», изготовленная столяром-ярославцем; солнце, висевшее низко над кафедрой, почти касалось её монаршей головы. Грудной голос был полон ласки.
Пусть не сомневаются господа, она столь же ревностно поощряет просвещение, науки, как её покойный супруг. Деятельность великого Петра должна быть описана, увековечена — вот благородная задача для историков. Пожелав процветания всем наукам, представила учёному синклиту Блументроста — президента Академии, если господа согласны. Прошелестев платьем плотного шёлка, сошла, уступив кафедру лейб-медику.
Толстяк говорил долго, маслено улыбался, поминутно обтирал лицо, шею пухлой розовой ручкой. Карл Фридрих кривился, сдерживая зевоту, царица пинала его коленом. Светлейший князь сидел у другого монаршего бока в кафтане брусничного цвета, в полыханье рубинов, шитья, временами он не справлялся с собой, и бодрую, радушную мину сгоняла с лица ненависть к герцогу. Царица приказала не ему, а герцогу потчевать академиков вечером.
