Степан Злобин - По обрывистому пути
— Да ну его, чай-то! — отмахнулась Люба.
Но Луша вышла из комнаты в кухню и что-то запела.
Оставшись одна, Люба увидела на столе, рядом с работой, Лушин платочек, весь мокрый от слез. На пепельнице среди стола лежал неубранный папиросный окурок.
«Значит, ссора была с кавалером!» — с усмешкой подумала Люба. Если была между ними ссора, то Луша за чаем разговорится и все расскажет сама. Любу радовало, что не придется выпытывать, дознаваться. Прямой, простодушный характер ей этого не позволял.
Она пошла в кухню.
— Что ты тут возишься со своим самоваром? Зову на каток — не идешь, заревана вся, раскисла. Ну давай, как старухи, чаи гонять! — сказала она, заметив, что Луша умылась: при свете керосиновой лампы на темных кудряшках, выбившихся из прически Луши, блестели капли воды.
— Говорю тебе — некогда. Завтра должна в типографию сдать работу, — возразила подруга. — Чаю попьем, поболтаем немножечко — и опять заниматься…
— Ты будто меня выживаешь из дому. Может, к себе кавалеров каких-нибудь ждешь? — спросила Люба с ехидцей.
— Ты что, Любка, спятила, что, ли? — возмутилась подруга.
— Ну ладно уж, ладно, не буду, — переводя все в шутку, сказала Люба. — Давай я накрою на стол.
Она сама, полезла в буфетик, распоряжаясь привычно, как дома, и вдруг, будто только заметив, взяла окурок из пепельницы.
— Ха-ха! Любка спятила?! А это не кавалер? — выкрикнула она. — Или, может, ты стала курить? Угости папиросочкой, барышня! — Люба деланно захохотала.
— Да ну тебя, дура! К матери кто-нибудь утром, должно быть, зашел, а я не заметила, не прибрала, — пояснила смущенная Луша, пытаясь убрать пепельницу.
Люба незаметно пощупала еще влажный кончик окурка, брезгливо отдернула руку. Злость на подругу вскипела в ней, и она не сдержалась.
— И брешешь ты, брешешь мне все! Должно быть, не зря таишься! Пристава, женишка своего, принимала без матери! Целовались тут с ним! — выпалила она. — Все понимаю, все, все про тебя понимаю!
— А что же тебе понимать? — неожиданно зло вскинулась Луша. — Что понимать?! Ну хоть пристав! Тебе-то какое дело! Не тебя ли мне спрашивать, с кем знакомство водить? А хотя бы женишок! Будет надо — на свадьбу тебя позову…
— Да я никогда не пойду на такую поганую свадьбу! — запальчиво крикнула Любка. — С полицией спуталась! В честный дом за собой навела фараонов! Другая бы от стыда погорела, а ты еще после с ним дома ведешь хороводы. Бесстыдница! Гимназистка еще! Да у нас ни одна из простых развесочниц с фараонами знаться не станет! Срамница! — не могла уже удержаться Люба. — Да как ты могла, продажная шкура, в наш дом указать им дорогу? Ведь тебя в нашем доме как дочку всегда принимали! А то не хочу, видишь, с приставом знаться! Не хочу приглашения его принимать! А сама раскраснелась, вспотела даже, как он с обыском заявился! Ждала!! Сидела бы с ним, не то бежала бы в гости к нему!.. Чего ты к нам в дом в Новый год приходила?! — яростно наступала Люба, забыв все наказы Никиты.
Сейчас она была оскорблена за себя, за обман, за неискренность Луши.
— А для того я и к вам пошла, чтобы пристав лучше любил! — со злою усмешкой, вызывающе откликнулась Луша. — Чтобы крепче любил, от него уходила, а по правде-то — жить без него не могу! Уж так он мне мил, так уж мил!..
Люба уставилась на подругу ошалело, непонимающе, ожидая услышать какую-то нотку иронии, которая Позволила бы принять за насмешку эти слова, но подруга глядела в глаза ей прямо и нагло, со злостью, почти что с ненавистью.
— Июдушка в юбке! Ба-арышня, стерва такая, подружкой прикинулась, а сама с полицейщиной хороводишь! А я за тебя ещё заступалась передо всеми!.. Ну и целуйся с ним, гнида, целуйся! Всех продала! Всех сменила на фараона, гадина! — кричала Люба с отчаянной злостью, которой мстила за веру свою в Лушину прямоту, чистоту и верность.
— И пойду целоваться, и замуж пойду! А тебе-то завидно? Ведь он как-никак офицер! Не смотри, что в полиции, — с шашкой, в погонах!.. Завидно?! Завидно?! — кричала Луша. — Подослали тебя за мною следить?! Я всё теперь поняла… Уходи и дорогу ко мне забудь! Вон отсюда, поганка!
Люба бежала домой в слезах, бормоча себе под нос горькие слова, укоряя себя в глупости, в детской доверчивости, перебирая всю историю своей дружбы с подругой.
Характер у Луши всегда был упрямый и своенравный. Не раз между ними бывали размолвки и ссоры, и каждый раз плакала Люба, а Луша со злостью кричала ей вслед: «Уходи!» Но каждый раз Люба первая шла «на поклон», браня себя и боясь потерять навсегда дружбу Луши, превосходство которой перед собою, всегда признавала во всем и дружбой с которой гордилась.
Но на этот раз дело шло не о мелкой девичьей размолвке — это было дело всей жизни. И Люба теперь, вспоминая прошлые ссоры, корила себя и за старое, за давно минувшее: «Перед кем унижалась?! Кому все прощала?! Бесстыднице, дуре продажной! Подумаешь, барышня!.. Тьфу!»
Никита едва мог унять ее слезы и брань.
— Вот видишь, а ты заступалась! — сказал он с укоризной. — Ладно, что вовремя разобрались в этом деле, а то бы она не того ещё натворила, паршивая тварь. Да брось, не реви! Сама помогла во всем разобраться. Чего же ревешь?
— Да ведь мне ее жалко! — в слезах воскликнула Люба. — Ты что, каменный, что ли! Лучше она умерла бы, чем так нам расстаться… Кого я любила?!
— Любила, да перестала — и все! Нашла уж кого пожалеть! Она небось нас не жалеет! — отмахнулся Никита. — Володьку теперь за неё знаешь куда отошлют!.. Да-а… Вот тебе на! Гимназистка!..
4Слух о предательстве Луши и связи её с полицейским приставом полетел по всем закоулкам железнодорожной слободы. В какие-то сутки всё было известно повсюду — в мастерских и депо, на вокзале, среди машинистов, проводников, носильщиков и вокзальных официантов.
С Лушиной матерью, не говоря ей ни слова, перестали здороваться, все от неё отвернулись. Только буфетчик заговорил с ней небывало внимательно.
— Дочку просватала, Катерина Порфирьевна, да молчишь! — сказал он. — Родного отца у девицы ведь нету. Зови в посаженые, что ли! А на ентих-то ты не гляди! — попытался утешить он. — Наплюй на всю злобу. Нынче зять пристав, а завтра и выше пойдёт! Небось и тебе отдохнуть ведь пора. Дочку вырастила на утешение и радость…
Мать, приходя усталая после работы и до света уходя, не замечала Лушиной мрачной замкнутости. Но дня через два, застав ее над каким-то письмом поздно ночью, не утерпела, заговорила:
— Слава богу, доченька, всё порешили! Да пусть там другие от зависти злобятся. Говорят, я тебя продала. А я ему: «Вы бы рады своих так «продать», да не купят, не купят! Цена не та вашим девкам! Моя-то емназию кончит, и барыней станет, и Меня приютит на старость! Не зря я из кожи лезла…» Луша молчала.
— Ты скажи, до чего ведь дошли, — продолжала мать. — К буфетчику заявились, чтобы мне указал самой уходить из буфета. Как же! Послушаюсь их! Я говорю: «Вот как свадебку дочкину справлю, тогда и уйду, стану барыней жить, внуков нянчить, а покуда сама не схочу, вы мне все не указ!»
— Замолчи! — вдруг вскочив, как в припадке, крикнула Луша. — Молчи, окаянная ведьма! Ведь дочь я родная тебе. Так что же ты за меня не вступилась?! Как же ты в глаза им не плюнула за такую обиду?! Неужто думала вправду отдать меня за собаку?!
Мать обалдело молчала. Она никогда не видала Лушу в таком состоянии. «Зная, что мать действительно лезет из собственной кожи, чтобы дать ей образование, Луша всегда была с ней почтительной, нежной, тихой, во всем подчинялась ей, заботливо делая все по дому, редко позволяла себе развлечения, не выражая ни в чем непокорности. Только из-за сватовства пристава и вышла у них чуть ли не первая в жизни ссора, когда Луша твёрдо сказала матери «нет».
Мать не стала её неволить. Только теперь, со стороны, услыхала она о согласии Луши на замужество, и мать была счастлива таким поворотом дела, радовалась и торжествовала даже тогда, когда с ней перестали кланяться на вокзале.
— Да, Лушка, ты что?! Кто тебя укусил? За какую такую собаку я тебя отдаю?! Хороший жених нашелся, а кому не по нраву, того к себе в гости просить не станем — и все!.. Слышно, Любка к тебе приходила? Да что на ней, свет сошелся? Какая тебе, образованной барышне, в Любке, в девке фабричной, корысть? Али нету других-то подружек?!
— Замолчи! Замолчи! Замолчи!! — исступленно кричала Луша.
Она захлопнула дверь к себе в комнатку, и долго вздрагивала от ее плача тонкая переборочка комнаты, вплотную к которой стояла кровать Луши.
Мать испуганно замерла, прислушиваясь возле двери и не смея ложиться почти до утра.
Утром она не слыхала, как Луша ушла в гимназию. Всё приготовила Луше, сварила ей на третье кисель, чтобы не шла за обедом к ней на работу. Накрыла салфеткой прибор, как в буфете к приходу начальства, всюду вытерла пыль, постаралась во всем проявить заботу и ласку. Если бы бог надоумил грамотой, написала бы ей материнское нежное слово с благословением, но знала характер дочери, знала, что Луша поймет все и так, без письма, да еще прибежит к вечерку повидаться хоть на минуточку в тесную, душную судомойку вокзального буфета…
