Степан Злобин - По обрывистому пути
— Так цыгане коней на ярмарке продают, — скорчив гримасу, ответила Люба с насмешкой. — Тебе бы в сваты записаться!
Илья засмеялся.
— А чем не сват! Кирюшка намедни спросил про тебя, я так же тебя нахвалил. Он тоже разиня рот слушал…
— Дурак! — отмахнулась смущенная Любка.
Он шутливо поймал ее за косу.
— Стой! Повторяй: «Не дурак, а дядюшка, дядечка, дядя Илюша, спасибо тебе за хорошего женишка!» Повторяй за мной: «Спасибо тебе за Кирюшку. Кабы не ты, он бы глянуть не захотел на меня, пучеглазую, а нынче влюбился…»
— Пусти ты, дурак! Отпусти! Отпусти! Всё ты врешь, и никто ни в кого не влюбился. Пусти! — смешливо и беспомощно отбивалась Любка.
— Целуй! Целуй дядю Илюшу! — озорничал Илья, пока Любка, чтобы отвязаться от него, громко не чмокнула в подставленную колючую щеку.
— Дурак, дурак, триста раз дурак и дурацкий болтун! Вот тебе! — крикнула, убегая, Любка. Она запустила в не го подушкой и выскочили во двор.
— Я и Кирюшке сказал, что ты в него врезалась по уши! — выкрикнул через форточку ей вдогонку Илья.
Любка молча погрозила ему кулаком, уже выходя за калитку.
Это было еще до снега, месяца три-четыре назад.
После этого, когда пришел Кирюша, Люба тотчас же убежала к соседям и у Наташи сидела до вечера, пока наконец Илья, захватив Кирюшу, вместе с ним вслед за Любой отправились к Головатовым. Любе некуда было деваться. Уже на следующей неделе все поняли, что. Кирюша пришел не к Илье, а к Любаше… Ни тот, ни другая не произносили и самого слова «любовь», говорили о чём попало, смеялись, шутили, кидали друг в друга орешками, но по самому виду их считали уже женихом и невестой…
Только на святках, когда взрослая молодежь затеяла катанье с горы на санках к затону, — среди общего смеха, девичьего визга, игры в снежки, далеко, за целые полверсты, укатив на санках к лесопилке, где лежали бунты заснеженных бревен, Люба с Кирюшей встали с санок, держась крепко за руки. Справа от них расстилалась ровная снежная пелена, серебрясь по широкому полю покрытого льдом затона, за которым в лунном тумане и инее вовсе растаял прибрежный лес, а слева, там, высоко на горе, гнездились, маяча огнями, домишки железнодорожной слободы, и вдаль по горе уходили желтые, зеленые и красные огоньки семафоров вдоль полотна дороги…
Весь шум веселящейся молодежи остался у них за спиной, высоко на горе. Невольно они оторвались от всех и были теперь одни здесь, в снежном, голубоватом тумане… В мутном, свете луны Кирюша приблизил свое лицо к лицу Любы и, глубоко взглянув ей в глаза сияющими глазами, неожиданно запрокинул ей голову и долго, томительно долго, целовал ее, вдруг утихшую, в губы… Люба закрыла глаза. Ее охватил сладкий страх, расширяя сердце, словно б у сердца выросли крылья…
— Люба, Любушка, любишь? Моя? — шепнул он, казалось, без звука, в какой-то сплошной, охватившей весь мир тишине. И она не слыхала его голоса, а поняла лишь по движению губ.
— Кирюша, родименький! — шевельнулись в ответ её губы.
Снова она закрыла глаза под его поцелуем, вдыхая какой-то необычный запах мороза, душистых моченых яблок и вместе — полыни да чуть-чуть овчины от его короткой шубейки.
И вдруг где-то тут же, совсем-совсем близко, промчались большие санки, громко взвизгнула девушка, раздался треск и раскатистый хохот в две пары голосов.
Кирюша и Люба схватились за верёвку своих саней и легко, как никто никогда, побежали в гору, пока те четверо, там, внизу, со смехом и шутками выбирались из глубокого сугроба…
— Никто не видал, — шепотом успокоил ее Кирюша.
— И не было ничего… Все во сне ты увидел, — ответила она, отвернувшись, не смея взглянуть на него.
Они поднялись на горку. Кирюша взял ее за руки и, быстро дыша, при ярком свете луны радостно поглядел ей в лицо.
— Нет, наяву! — сказал он, убежденно тряхнув головой.
— А ты почем знаешь? — тихо спросила она, не отняв своих рук и так же, как он, светясь и сияя.
— А по глазам твоим… Ты в мои-то смотри-ка получше. Небось тоже ведь видно, что все наяву… Видно? Правда?
— Ой, да как ещё видно! — шепнула она, крепко сжав его руки.
— Любка! Кирюшка! Вы что же стоите?! — крикнул Илья.
Крупный снежок угодил прямо в шапку Кирюше, снег насыпался за лохматый овчинный воротник.
— А, ты так, окаянная сила?! — вскрикнул Кирюша и бросился в схватку с Ильей.
Оба они упали в сугроб, покатились с горы…
А Люба стояла и, улыбаясь, смотрела на их возню, самая счастливая в мире…
После того, в вечер встречи Нового года, они рядом сидели за ужином и потом вместе слушали Володино чтение. Люба горела своим счастьем, близостью такого родного, родного Кирюши. Чутьем счастливой влюбленной почувствовала она возникавшую любовь между Ильей и Лушей. Именно потому ей особенно больно было услышать от Никиты с Наташей это страшное подозрение на подругу, которая всегда была ей близка, потом как-то отдалилась, но в последнее время, опять возвратившись, стала еще роднее, особенно в тот злополучный вечер…
«Неужто же всех обманула? Илью обманула? Бедняжка Илюха! Он может, ей еще ничего не сказал, а разгорелся ведь, как разгорелся!.. Да, может, она и сама про себя еще не догадалась, однако же пела-то как!.. Ведь так, не любя, не споешь. От всей души, от сердечушка пела, без слова сказалась… Неужто же обманула, подлюга?! Нет, быть не может того! Быть не может!.. Надумают черт-те чего, сумасброды пустые!» — бранила Любка Никиту с Наташей.
Если бы Кирюша не выехал вместе с Ильей в далекую командировку, она бы, прежде, чем начинать порученное расследование, непременно сказала бы обо всем Кирюше.
«Он все понимает, все видит, все чует, — думала она, — и за Илюху всегда постоит. Уж он рассудил бы во всем по правде…»
Но где-то в стороне Златоуста паровоз сошел с рельсов, повалился под насыпь, его подняли, но там что-то погнулось в нем, и приходилось теперь починять его не в депо, а в открытом поле, на запасном пути, у разъезда, под морозом и ветром. Там они и сидели уж несколько дней с инженером — Илья и Кирюша… Отец был тоже как раз в поездке. С матерью говорить было бесполезно: мать могла лишь нашуметь и все дело испортить…
3Уже подойдя к знакомому трехоконному домику Луши и собираясь ступить на крыльцо, Люба вдруг услыхала мужской голос в сенцах, за запертой дверью, и, поспешно перебежав на другую сторону вечерней улицы, притаилась за высоким сугробом.
Почти в ту же минуту вышел из Лушиной двери пристав. Он не спеша закурил и деловитым шагом пошел вдоль улицы. Люба, сама не зная зачем, заторопилась за ним.
Она терялась, раздумывая, с чего начать теперь разговор с подругой, как к ней подступиться. Всего полчаса назад Любе казалось, что нечего проверять: ведь Луша ни от кого не скрывала, что пристав к ней сватался, что он бывал у них в доме. Но вдруг сейчас, когда она увидала воочию этого самого пристава выходившим от Луши, Люба заколебалась в своей уверенности. «И надо же было такому случиться, что он подвернулся, когда я пришла!» — с противоречивым чувством досады и удовлетворения, думала Люба, взволнованно поспешая за приставом, словно ей поручили его выслеживать.
Уже пройдя два квартала, Люба остановилась под керосиновым фонарем, отстала от пристава и повернула назад. На обратном пути она успокоилась и успела представить себе, как подруга будет рассказывать ей о нахальстве незваного кавалера, который опять явился, чтобы уговорить её выходить за него. Разговор о навязчивом женихе вёлся уже не однажды меж ними, ещё задолго до памятной встречи Нового года…
Луша сама отворила дверь и встретила ее как всегда. Но Любе она показалась на этот раз какой-то малоприветливой и словно бы чем-то смущенной…
— Лушка, ты что запропала?! Пошли на каток! — приняв беззаботный тон, с ходу выкрикнула Люба, входя в комнаты. — Погода какая — только кататься!
— Некогда, Любушка! Видишь, сижу, работаю, — не глядя в глаза подруге, ответила. Луша. — Как с вокзала обед принесла, так сижу безотрывно.
Люба едва смолчала, чтобы не уличить подругу во лжи.
— Так голову можно совсем потерять от работы. На тот свет собралася?! — сказала она, сдержавшись. — Гляди-ка, глаза покраснели, как будто заплаканы! — добавила Люба, в самом деле заметив на покрасневших веках подруги следы непросохших слез.
Луша с поспешностью отвернулась.
— И правда, болит голова, — сказала она. — Я с тобой отдохну от занятий немножко. Давай самовар подогрею.
— Да ну его, чай-то! — отмахнулась Люба.
Но Луша вышла из комнаты в кухню и что-то запела.
Оставшись одна, Люба увидела на столе, рядом с работой, Лушин платочек, весь мокрый от слез. На пепельнице среди стола лежал неубранный папиросный окурок.
